В одной тоталитарной стране «свободного мира» в камере сидели поэт и журналист, выступавшие против режима. Туда же втолкнули жестоко избитого лидера оппозиции.

— Какие новости в мире? == спросил у него журналист.

— Соединенные Штаты изменили ориентацию своей внешней политики, — отвечал глава оппозиции. — Отныне они не будут делать упор на права человека.

Вот это да! — воскликнул поэт. — А на чем же будет теперь сфокусирована американская внешняя политика?

— Сейчас первоочередная забота Америки не права человека, а международный терроризм, — отвечал политик.

— Я всегда подозревал, что Соединенные Штаты недолго будут ратовать за права человека, — сказал поэт, — В Претории этот лозунг никогда не имел успеха.

Лидер оппозиции согласился.

— Меня арестовали через два часа после того, как государственный департамент США провозгласил новую линию, — сказал он. — Генерал Сесар не посмел бы бросить меня за решетку, если бы США по–прежнему стояли на страже прав человека.

— То, что Соединенные Штаты решили впредь не концентрировать внимание на защите прав человека, — отметил журналист, — меня в общем‑то не удивляет. Одного не пойму: почему в Вашингтоне объявили войну международному терроризму? Что они собираются—разбомбить Рим, если «красные бригады» похитят еще какого‑нибудь судью?

— В Вашингтоне не уточнили, — ответил опальный парламентарий. — Однако мне кажется, что это имеет какое‑то отношение к событиям в Иране, где год держали американских заложников. Вероятно, там полагают, что, если Соединенные Штаты будут выступать за права человека, это может быть расценено как проявление слабости. В то время как ужесточение политики продемонстрирует, что нынешняя администрация не позволит с собой шутить.

— Мне это кажется убедительным, — вновь заговорил поэт. — Кроме того, пока генерал Сесар верен Вашингтону, там никого не касается, бросает генерал кого‑нибудь в тюрьму или нет.

— Что об этом толковать, — перебил его лидер оппозиции. — Лучше подумаем о себе. Вы же знаете, Сесар не церемонится с противниками.

— У меня возникла мысль, — сказал поэт. — Поскольку новая американская администрация пальцем о палец не ударит, чтобы вызволить политических заключенных, почему бы нам не объявить, что нас держат здесь как заложников.

— Неплохая мысль, — откликнулся политический деятель. — Американцы сейчас очень болезненно реагируют на любое упоминание о заложниках.

— Но ведь мы не американские заложники, — возразил журналист. — Мы заложники в своей собственной стране!

— А скажем, что мы американцы! Тогда сюда слетятся репортеры прессы, радио и телевидения, и генералу Сесару придется пустить их в тюрьму, чтобы доказать, что мы не американцы. Но как только американская общественность узнает, как обходится с нами Сесар, государственному департаменту волей–неволей придется поднять вопрос о нарушении прав человека.

— Ну что ж, попытаемся, — решил журналист. — Я тайно переправлю на волю письмо, в котором напишу, что генерал Сесар держит в подземельях 500 американских заложников. Воображаю, как прореагирует госдепартамент, когда обнаружит, что этот трюк задуман, чтобы заставить США действительно заняться защитой прав человека.

— Ну и пусть! — отрезал поэт. — У чиновников всего–навсего подскочит кровяное давление, а у нас жизнь висит на волоске.

— Что ты там делаешь, отец?

— Вытаскиваю свои старые бутсы морского пехотинца.

— Для чего?

— Соединенные Штаты могут влезть в драку в Сальвадоре.

— Сальвадор. Что это такое?

— Это страна в Центральной Америке, и Советы вместе с кубинцами снабжают оружием тамошних партизан, чтобы они смогли свергнуть военную хунту.

— Ты хочешь сказать, папаша, что Соединенные Штаты серьезно подумывают о том, чтобы втянуть нас в войну из‑за Сальвадора?

— Тут дело не в Сальвадоре, мать. Администрация Рейгана выискивает повод показать Советам, что мы считаем происходящее в Сальвадоре вполне ко времени и к месту и что оно касается нас непосредственно.

— Но ведь то же самое говорилось и относительно Вьетнама, отец.

— Тут есть разница, мать. Это наше полушарие, наша сфера. Мы не можем допустить, чтобы комми подвозили оружие и снаряжение повстанцам, которым не нравится их правительство.

— Партизаны Сальвадора сами разберутся с хунтой.

— Никто, мать, полностью в этом не уверен. Думаю, надо что‑то сделать для нуждающихся там в земельной реформе. Против нее могущественные семьи в Сальвадоре, военщина убивает крестьян, а правительство пытается найти половинчатое решение.

— И мы влезаем в войну ради этого решения?

— Нам не к чему влезать в войну, но я вытаскиваю свои бутсы как раз вовремя, потому что государственный секретарь Хейг придерживается твердой позиции против любого, кто принимает оружие от комми.

— Знаешь, отец, я не против того, чтобы приостановить комми, но хотелось бы более серьезного повода, чем Сальвадор.

— У Хейга нет выбора. Они обнаружили трофейные вражеские документы на телах убитых повстанцев.

— Об этих «трофейных вражеских документах» мы уже слышали в дни нашего вторжения во «Вьетнам. Как же, по–твоему, Хейг надеется остановить снабжение партизан оружием?

— Судя по телевизионной передаче, он собирается блокировать Кубу.

— Это серьезная вещь, отец.

— Вот потому‑то я и готовлю свои старые бутсы. Если начнутся серьезные дела — молодых ребят будет недоставать па службе и возникнет нужда в нас — бывалых, которые энергично включатся в драку.

— Мне помнится, Рейган обещал не вовлекать нас в войны.

— Это не настоящая война, мать, а лишь испытание наших возможностей. Никто не станет нам доверять, если мы не будем держать раскрытыми наши карты.

— Дело все более и более попахивает Вьетнамом, отец!

— Зря ты так говоришь, старуха. Сальвадор страна маленькая, джунглей там достаточно, и если мы завоюем там сердца и умы людей, то сможем чертовски припугнуть Никарагуа.

— При чем тут Никарагуа?

— Именно оттуда, говорят, партизаны получают оружие. Поверь мне, мать, если дело так пойдет, мы по шею погрузимся в старую позорную грязь.

— Когда же, ты думаешь, они призовут тебя, отец?

— Как только молодые парни начнут утекать из нашей страны в Канаду.

II. БУДНИ «ОБРАЗА ЖИЗНИ»

Удачи, надежды и мечты любого из нас связаны в эти праздничные дни перед рождеством и Новым годом с одной только, кажется, личностью — «потребителем». К лучшему или к худшему, но именно эта личность — будь то мужчина или женщина — определяет сегодня судьбу корпораций с многомиллиардными оборотами, чья прибыль в четвертом квартале уходящего года целиком зависит от предпраздничной торговли. Если же покупатели решат отсиживаться дома, в стране продолжится экономический спад, рост безработицы, колебания в руководстве бизнесом, и Рональд Рейган вступит в президентство в обстановке невероятной кутерьмы.

Мне недавно захотелось посетить потребителя, и я обнаружил его у телевизора наблюдающим игру в футбол.

Гарвей,— сказал я,— такой чудесный денек. Почему бы тебе не создать толчею в магазинах и не помочь добиться рекордной продана!, чтобы экономисты смогли возвестить о конце спада?Не могу себе этого позволить,— ответил Гарвей,—Цены вне пределов моих возможностей!

Но, Гарвей,—запротестовал я,—все общество рассчитывает, что ты поможешь оздоровлению экономики. Магазины открыты до десяти часов вечера именно для тебя. Они не закрываются даже по воскресеньям.

— Я лучше посмотрю футбол!

— А знаешь ли, Гарвей, чему ты обязан, что можешь наслаждаться игрой в футбол? Только тому, что ее преподносят тебе люди, производящие голубые джинсы и электрические бритвы, светлое пиво и кукурузную водку с перцем. Это они оплачивают рекламные ролики, которые передаются в перерывах футбольных матчей, и рассчитывают на твою благодарность— что ты отправишься в ближайший торговый центр и купишь их товары. Если же будешь восседать здесь, они не смогут впредь финансировать спортивные состязания. Это тебе не даровой завтрак!