Его схватили за шиворот и потащили к лестнице. Пока они поднимались, конвоир уговаривал Космаса:
— Ты лучше выкладывай все с первого раза. Все равно признаешься рано или поздно, не думай, что сможешь устоять. Так что лучше валяй сразу, чтоб не пытали.
Человек говорил доверительным тоном, и Космас решился его спросить:
— Не скажешь ли ты, где я нахожусь?
— У черта на рогах. Ах ты подлец, еще вопросы задаешь! А ну, шевелись!
По внутренней лестнице они поднялись на третий этаж.
Когда они проходили мимо второго этажа, из дверей высунулась чья-то голова.
— Эй, Папаяннопулос, куда ты его ведешь?
— На прогулку!
— А кто там, наверху?
— Аргирис.
— Сам? Эх, бедняга!.. Погоди, Папаяннопулос, погоди минуточку…
Мужчина вышел в коридор, приблизился к ним и посмотрел на Космаса взглядом доброго самаритянина.
— Послушай меня, дружок. Все, что можешь сказать, выкладывай без промедления. Ты меня послушай, я добра тебе желаю. Меня три ночи здесь мучили, а я, как последний идиот, хотел выдержать характер. В конце концов все равно развязал язык и к тому же остался хромым на всю жизнь. То, что тебе пели про героизм, — все это чепуха. Мне это тоже говорили.
— Да ты что, за дурака его принимаешь? — спросил Папаяннопулос. — Конечно, он скажет, а что ему еще остается делать? Все скажет, а вечером мы его к девочкам поведем… Так, что ли, молодец?
— Что там у вас за совещание? — крикнули из глубины коридора.
— Поднимайся, говорят тебе! — заорал Папаяннопулос и стукнул Космаса по шее.
В помещении, куда его привели, Космас увидел троих мужчин. За одним столом сидел Аргирис Калогерас, за другим — Анастасис, третьего Космас не знал.
Калогерас курил, положив ногу на ногу.
Космаса поставили перед ним. Прошло несколько минут, все молчали. Докурив сигару, Калогерас бросил окурок на пол, погасил его плевком и принялся потирать подбородок.
— Ну! — Он даже не смотрел на Космаса. — Я следователем никогда не был, грамоты не знаю. Но одно тебе наперед скажу: ты нам все откроешь. Если не сейчас, то позже. Если не добром, так из-под палки. Если не скажешь живым, милейший Космас, то все, что нам нужно, мы вырвем из тебя мертвого. Ну, а раз ты все равно скажешь, то лучше говори сейчас. И тогда, даю тебе слово, никто и волоса не тронет на твоей голове.
Он снова зажег сигару, несколько раз затянулся и посмотрел на Космаса.
— Ну?
Космас не ответил.
— Ну, Космас? Скажи нам: куда ты утром отнес свой пакет? Может, ты запамятовал это, а, Космас?
— Нет, не запамятовал.
— Ну так что же?
— Я не скажу.
— Гм… — Калогерас встал. — Если б ты, мерзавец, сразу сказал, я бы первый плюнул тебе в рожу.
Калогерас поднес сигару ко лбу Космаса, а левой рукой обхватил его за шею. Видимо, он хотел по волоску выжечь ему брови. Но у него не хватило терпения, и он, прижав толстыми пальцами горящую сигару к брови Космаса, потушил ее. Космас вскрикнул:
— Мама!..
— Видишь! — сказал Калогерас. — И это не последнее твое слово, ты еще много чего нам сообщишь. Все, что знаешь, выложишь словечко за словечком.
Космаса спустили на второй этаж. Он шел, прикрывая руками лоб. В коридоре кто-то крикнул:
— Что он сказал, а? «Не знаю…» и так далее? Молодец, стойкий!..
Открылась дверь.
— Опусти свои грабли!
Он опустил руки. Перед ним стоял усатый мужчина двухметрового роста.
— Эй, как тебя зовут?
— Космас.
— Ну вот, а вы говорите, что не отвечает.
Подошли еще двое.
— Говори, чертов ублюдок!
Они перекидывали его, как куль, от одного к другому и все по очереди били. Сначала Космас старался заслониться от ударов. Он прикрывал руками живот, голову. Потом силы оставили его… Он летал, как мяч, из рук в руки. Ему не давали упасть. Потом он почувствовал, что его прижали к стене.
— Куда ты отнес пакет?
— Говори, если жизнь дорога!
От побоев он лишился чувств. И уже в забытьи услышал голос Анастасиса:
— Героя из себя корчит!
Анастасис наклонился над Космасом.
— Какой ты герой… Герои — те, перед кем дрожат коммунисты, а не те, кого бьют. Чего ты молчишь? Говори, если ты мужчина!
В тот вечер у него не вырвали ни слова.
* * *
Он проснулся и услышал свой голос, просящий воды. Он в подвале. Темно, и пахнет нечистотами. Внутри все горит. Мучит жажда. Болит все. Он то просыпается, то впадает в забытье. Ему кажется, что его уносит течение. Оно то увлекает его в бешеном вихре, то мягко убаюкивает на зыби волн.
В подвале много людей. Какие-то всадники в широкополых соломенных шляпах привязали пленника к своим седлам и скачут. Солнце нещадно палит. Желтое, как сера. Еще немного — и земля загорится.
Откуда взялись эти люди, где он их видел? Когда-то давным-давно в каком-то старом фильме. Сейчас ему кажется, что это было тысячу лет назад.
Мексиканские ковбои скачут во весь опор, волоча за собой пленного, и поют лихие песни о своих подвигах. Возле реки они сходят с лошадей и пьют. Пьют и лошади, а наездники стоят рядом и насвистывают. Связанный пленник лежит возле самой речки. Он извивается, стараясь дотянуться до воды. Вода убегает, ее не достать. Вода лижет камни и песок, журчит, прыгая по белой гальке… И, глядя на пленника, Космас тоже мучится жаждой…
* * *
За ним пришли снова.
Действующие лица сменились: военный в мундире с двумя золотыми звездочками и двое в штатском. Нет ни Калогераса, ни Анастасиса.
— Послушай, — сказал один из штатских, — мы не будем тебя бить. Но мы знаем другой способ развязать тебе язык. И мой тебе совет: не доводи нас до этого…
Потом заговорил военный:
— Нам не нужно, чтоб ты сказал адрес твоей явки. Это мы и без тебя знаем. Ты молчишь, но другие не молчат. Ты держишь рот на замке и думаешь, что герой. И не знаешь, что твои соучастники с головой тебя выдали и все свалили на тебя.
— Вот что нам скажи, — подхватывает штатский, лысый мужчина с длинной головой и серыми глазами, холодно поблескивающими за стеклами очков. — Скажи, эта прокламация, — и он берет со стола какую-то бумагу, — в вашей типографии напечатана или нет? Больше нам ничего не нужно.
Они подносят бумагу к его глазам. Нет, это не их прокламация. Сказать? Он делает вид, что разглядывает ее, а сам думает о другом: надо говорить или нет?
— Пожалуйста, посмотри получше. — И ему дают прокламацию в руки.
Если он скажет, не будет ли это началом предательства? Может, они только того и ждут, чтобы он сказал первое слово?
— Ну?
— Дай ему подумать.
— Да, да, подумай.
— Я не знаю!
— Что ты не знаешь?
— Ничего не знаю!
— Эх, паренек!..
Это тот, кто говорил первым. Он подошел, взял прокламацию из рук Космаса, стоит и смотрит ему прямо в глаза.
— Эх, паренек, что ж ты сам себя не жалеешь и напрашиваешься на пытки? Ну что ты притворяешься, будто ничего не знаешь? Работал ты в типографии или нет?
Космас молча смотрит на него.
— Работал или не работал?
— Что ты его спрашиваешь?
Человек с длинной головой делает еще одну попытку:
— Минутку, минутку… Ну, говори, чего ты молчишь? Тебя спрашивают: работал или нет? Ведь мы знаем, что работал, так и скажи: работал…
Его ведут в соседнюю комнату. Достают из чемодана туго сплетенные пеньковые канаты.
Один держит его руку, другой обматывает ее канатом.
Виток к витку, плотно, методично. Руки от локтя до запястья, ноги от икр до лодыжек. Они сидят и терпеливо пеленают его. Зачем эти повязки, Космас не понимает.
Они вышли и заперли дверь.
— Если тебе что-нибудь понадобится, крикни. Мы будем в соседней комнате.
Космас лежит и ждет. Канаты сжимают его тело. Прошло около часу. Дверь открылась.
— Как дела, Космас?
Он не ответил.
— Если что нужно, мы рядом.
Опять заперли. Муки начались не сразу. Забинтованное тело начало гореть. Сначала чуть-чуть. Но постепенно ему стало казаться, будто его стягивают не канаты, а электропровода, по которым идет ток. Пульс ускоряется; каждое биение мучительно, как удар молотком. Кожа горит, вздувается.
