Кроме боли отца терзала тревога за судьбы близких. И прежде всего за сына. Все надежды он возлагал на аттестат зрелости. Только бы сыну удалось окончить гимназию, и тогда он отправит его к господину Теодору.
Господин Теодор! Для семьи он давно стал своим человеком, хотя никто, кроме отца, не был с ним знаком. История этого знакомства рассказывалась и пересказывалась много раз.
Отец был отличным рассказчиком. В особенном ударе он бывал по вечерам, когда боль утихала. За окном льет дождь, в камине горит огонь, в трубе завывает ветер и наполняет всю комнату дымом, светит прикрепленная к стене керосиновая лампа с разбитым стеклом, мать вяжет или шьет. Космас, ловко орудуя щипцами, воюет с огнем. Отец погрузился в их единственное кресло. Такие вечера были самыми счастливыми для семьи. Если б не они, как бы мог Космас понять, зачем люди выбиваются из сил, чтобы строить дома, заводить семьи, детей?
Истории отца были историями войн. Он надел форму в 1910-м и сбросил ее в 1922-м, Начал с ущелья Сарандапороса, дошел до Афьона-Карахисара{[3]}, последний патрон израсходовал в Смирне. Ему довелось разговаривать с королем Константином XII. («Почему, сержант, твой взвод идет вразброд?» — «Теснина, ваше величество!» — «Это голова у тебя тесновата!..» Вероятно, его величество не знал, что полчаса назад я потерял половину солдат и четыре пальца левой руки.) Не раз видел отец и «эту бездарь» Венизелоса{[4]}, на македонском фронте служил под командованием капитана В., которого несколько лет спустя ему пришлось конвоировать в военный трибунал{[5]}.
С господином Теодором отец познакомился накануне битвы в ущелье Крезны.
— …Был я в тот вечер дежурным по полку. Только-только принял дежурство от Дионисакиса Маврикоса, да сопутствует ему удача! Он служил в третьей роте, у капитана Милиаресиса. Стояли мы тогда в деревушке, было там домов сорок. Наверху расположился полковник Буласакос, глаза у него как у волка, бог его простит, вот как сейчас его помню, убили его эпистраты{[6]}. Он стоял за Венизелоса, но хороший был человек и настоящий патриот. Так вот, наверху жил полковник, а внизу несли дежурство по полку сержанты. На другой день нам предстояло ударить по ущелью. Приказ держался в секрете, но я уже знал о нем от Вангелакиса Кацаса, он был адъютантом майора Эвангелудиса. Пришел ко мне бедняга Вангелакис — сейчас он в Салониках, женился на еврейке и открыл гостиницу, — так вот, пришел он, бог ему поможет, ко мне в палатку и говорит: «Аристидис, давай поцелуемся, завтра будет бой, а мне приснился дурной сон. Я тебя вот о чем попрошу. Было у меня несколько золотых, и отдал я их в долг нашему земляку Галанису. Боюсь, как бы чего не вышло, — ведь золотые я берег для сестры Тасулы. И если — тьфу-тьфу, не сглазить! — случится беда, позаботься, чтобы деньги попали в руки Тасулы». Плохо истолковал свой сон Вангелакис. В ущелье Крезны погиб Галанис — упокой господь его душу! — и с ним пропали золотые.
Ну вот, только я принял дежурство, смотрю — входит ко мне солдат, одет, друзья мои, с иголочки. Будто с витрины сошел. Чистенький такой, наутюженный… «Осмелюсь доложить, господин сержант, солдат Марантис Теодор!» — «Марантис… Марантис? — говорю я. — Известная фамилия». — «Да, говорит, это фамилия министра!» Тьфу ты, черт! Беру я направление, читаю. И в самом деле, посылают его, Теодора Марантиса, в наш полк. Вот история. «Ну что ты будешь здесь делать? — говорю я ему. — Да ты знаешь, что такое фронт? Да видел ли ты хоть раз в своей жизни вошь?» — «Меня послали, господин сержант!» — «Кто?» Вот тут Теодор и рассказал мне, как он сюда попал. Служил он в генеральном штабе адъютантом генерала. Неделю назад приехал туда новый начальник, сторонник Венизелоса до мозга костей. Его брат подрался в парламенте со стариком Марантисом. И первым же приказом начальник отправил Теодора на фронт: поди, дескать, узнай, почем там фунт лиха, и пусть отец твой тоже узнает, как пускать в ход палку. «Ну и что мы теперь, спрашиваю, делать будем?» А что он мне может ответить? Он тут все равно что рыба на суше! «Ну ладно, говорю, ночуй сегодня здесь, а завтра я представлю тебя штабному офицеру». Сел он, зажег сигару, курит. Жалко мне его стало. Ну что толку от таких людей на фронте? Другое дело мы, народ привычный: и солнцем нас пропекло, и северные ветры задубили нашу кожу. Посидел я еще немного, привел в порядок бумаги и собрался обойти караулы. Увидел Теодор, что я поднялся, и тоже встает. «А где я буду спать, господин сержант?» — спрашивает он меня. «Ложись вон там, в углу, да и спи на здоровье». — «На полу?» «Гм, — думаю я про себя, — если б у каждого солдата была хоть завалящая, гнилая доска, чтобы прикорнуть на ней…» «Нельзя ли, спрашивает, господин сержант, найти кровать в каком-нибудь доме? Я могу заплатить!» — «Оставь-ка лучше при себе свои деньги, друг мой, — говорю я. — Посиди тут, подожди». Пошел я к Дионисакису Маврикосу, разбудил его, уговорил уступить свою кровать. Что с ним было делать, с таким никчемным?
Захожу я за ним утром, чтобы представить его штабному офицеру. «Господин сержант, — говорит мне Теодор, — все мои надежды на вас. Вы отнеслись ко мне как отец. Я знаю, что сегодня вечером полк вступит в бой. Нельзя ли не представлять меня штабному офицеру? Я никогда не забуду вам этого, господин сержант, ни я, ни мой отец. Вы получите все что угодно!» — «Что мне угодно? — говорю я ему. — Да мне ничего не нужно. Жаль мне тебя, пропадешь ни за что ни про что. Ну ладно, штабной офицер мой приятель». А штабным был у нас Фонтас Дакалос, турки убили его потом, при Иконио. «Если удастся, я с ним поговорю. А ты давай-ка извести своего отца, чтоб он поскорее забрал тебя отсюда». — «Спасибо, говорит, спасибо!» И — святой Георгий свидетель — целует мне руки! «Не пройдет, — говорит, — и двух-трех дней! Я уже послал отцу срочную телеграмму!» Поговорил я с покойным Фонтасом. Он согласился, но потребовал денег — водился такой грешок за покойником. Вот так и спасся бедняга Теодор. Прошло несколько дней, и приказом генерального штаба его срочно перевели в Афины. Прислал он мне оттуда открытку, — жаль, потерял я ее в бою вместе с рюкзаком. Подписал ее, как помню, и сам министр, господин Лампрос Марантис. Написал собственноручно: «И я приветствую тебя, мой славный сержант», — а внизу подписался…
Ну вот и думаю я, друзья мои: что было бы, если б мы с Фонтасом не спасли тогда Теодора? Полк потерял бы никуда не годного солдата, а государство — большого политика. Теодор стал министром в правительстве Пангалоса{[7]}. Потом он дважды был министром в правительстве Народной партии{[8]}. В тридцать третьем году я приехал в Афины показаться врачам и захотел повидаться с ним. Пошел в министерство. «Вряд ли он меня помнит», — думал я, но он, как только услышал мое имя, сказал секретарю: «Передай Аристидису, чтобы пришел вечерком в партийный клуб». Секретарь дал мне адрес. Я пошел туда вечером, но Теодора не застал. Смотрю, подъезжает секретарь на машине. «Прости, Аристидис, — говорит он, — но министра вызвал к себе господин президент. Министр просил тебя прийти завтра в министерство». Но я должен был уехать в тот же вечер. «Он будет огорчен, если не увидится с тобой». Но я все-таки уехал.
Отец больше не ездил в Афины и так и не повидался с господином Теодором. Но они обменялись несколькими письмами. Каждый раз, когда приближались выборы, господин Теодор вспоминал Аристидиса («Дорогой Аристидис, здравствуй!»). Сам он не выдвигал своей кандидатуры в провинции, но письмецо приносил местный представитель партии, адвокат с закрученными усами, господин Трихилос.
Потом наступила диктатура{[9]}, и господина Теодора отправили в ссылку. «Теодор, как видно, социалист, — говорил отец. — Он стоит за новые идеи». Космасу тоже казалось, что господин Теодор социалист, в библиотеке мэрии он нашел его книгу «О чертах христианского социализма, бытующих у некоторых племен Латинской Америки».
