Миссис Бенсон помахала ему на прощанье с площадки трамвая, и Арти помахал в ответ. Какого черта? — подумал он, засунув руки в карманы и поворачиваясь, чтобы уйти. Кто в конце концов женат и на ком? И чей это все-таки младенец? Он закурил, с облегчением затянулся и поглядел по сторонам.

Он свернул в боковую улочку: трущобное скопление домов, крылечки, отхватывающие половину тротуара. Машина должна стоять за следующим углом, решил он, и пошел вперед. В нем проснулось любопытство. Это были те задворки Краун-стрит, о которых он наслышался от ребят в спортклубе Лайхардта. С тревожным интересом он рассматривал дома, пустые подъезды, освещенные квадраты окон. Может, это действительно та самая улица? Ну, а если и та, так что? Его сердце вдруг застучало, и он словно вдохнул ощущение полной свободы. Неподалеку хлопнула дверь, и его взгляд метнулся навстречу этому стуку.

«Не будь дураком», — пробормотал он. Но разве дурак без конца ждал, мечтами успокаивая вновь и вновь возникающее желание: стены днем и стены ночью, женщина, тяжело и беспокойно ворочающаяся рядом, беременная ненужность? Дурак, весь в смазке, который налаживал машину, чтобы поехать сегодня вечером, — и поехал, раз можно сделать мечту явью, никому не причинив вреда?

Бросив тлеющий окурок, он дрожащей рукой достал новую сигарету и свернул в переулок, где стояла машина. Дома тут были такие же, но в желтых озерцах света у стен виднелись неясные фигуры, и такие же фигуры прогуливались по тротуарам. Он шел медленно, настороженно: все нервы напряжены и чутко воспринимают мельчайшие оттенки того, чем веет от темных силуэтов, из распахнутых дверей.

На пороге стояла женщина, выхваченная из сумрака светом уличного фонаря: медный отлив волос, накрашенное кукольное личико, белый джемпер, плотно обтягивающий крупную грудь, тихий голос — «привет, миленький». А он — полый барабан, отзывающийся на звук: звук отдается в нем, и барабан вибрирует, и уже то, чем насыщен воздух, оказывается единственной реальностью, и тема этой ночи бьется в нем на самой высокой ноте.

Он остановился и оглядел ее.

— Зайдешь, миленький? — она улыбнулась и отступила в тень передней.

Ощущение вины помешало ему говорить, но не войти. Ладно, значит, так! Он споткнулся о ступеньку.

— Хлебнул чуток, миленький? — в голосе сквозила опаска, порожденная опытом.

— Нет, — ответил он. — Просто оступился.

Дверь закрылась. Он пошел за ней в комнату: жаркую, душную от табачного дыма — плотные занавески на окнах, скверный ковер на полу. Его нервное возбуждение внезапно угасло, и он нерешительно остановился на пороге — его мужество иссякало струйками панического страха.

— Ну, не стесняйся, миленький. Чего это ты? (Смех совсем рядом с ним, женское тело совсем рядом с ним.) Снимай пиджак и садись в кресло. И знаешь что — мне нравится, когда мужчина чуток робеет. Это значит, что он чувствительный, что ли.

Он посмотрел на нее. Робеет? Кто это робеет? Этого он еще ни от одной бабы не слышал.

— Ничего я не робею, — заявил он. — Просто надо время, чтобы оглядеться.

Она села к нему на колени, вздернула юбку, прижалась к нему.

— И правильно, миленький. Тут тебе беспокоиться не о чем.

— А я и не беспокоюсь, крошка. Я в полной форме, — его ладонь легла на ее бедро, продвинулась дальше, устанавливая контакт между ними, совершая большое турне умело и уверенно.

— У тебя найдется два фунта, миленький?

(Что найдется? Два фунта? Бородатый анекдот: покупает он или арендует?)

— Найдется, конечно.

Вот — и дело с концом («расходов будет больше, а несколько лишних фунтов — это не пустяк»), и назад туда, где нет запретов, сожми сознание в тугой комок похоти, и пусть оно, раскаленное добела, устремляется навстречу своей единственной судьбе — передышке от власти навязчивой мечты.

Слоун поднял голову. Свет незатененной лампочки больно ударил в глаза, и он отвернулся. И увидел комнату. Ну и грязища же! Он провел рукой по плечу женщины, пытаясь разогреть страсть, но она игриво похлопала его по щеке, перекатилась на другой бок и села на краю кровати. Он исподтишка наблюдал, как она, подойдя к зеркалу, принялась поправлять прическу. Как будто и не было ничего. И внезапно он ощутил себя совсем голым. Черт! Да ведь он и вправду голый. Он взглянул на свою одежду, кучей сваленную на стуле, где-то в неизмеримом отдалении, а потом соскользнул с кровати, вздрагивая от ее скрипа.

Женщина красила губы и не смотрела на него.

— Я сейчас тебя выпущу, — сказала она.

— Угу… как тебе удобнее. Я не тороплюсь.

— Иди сюда, мне больше зеркало не нужно.

— Спасибо.

Он поправил галстук. Она надела халат и спросила:

— Все в порядке?

Он пошел за ней в переднюю.

Вечер был все таким же: улица, фигуры среди теней под электрическими лунами, висящими в настороженной тишине, осколки света из дверей и окон. Слоун ускорил шаги. Он дошел до машины, остановился и посмотрел вверх. Там ярко светились ярусы больничных окон, и он вдруг почувствовал себя маленьким и одиноким. Истекшие полчаса лежали на нем холодным грузом, и он сказал себе, что неплохо встряхнулся — нет, что ли? И еще не родился мужчина, который упустит случай, если уж он ему подвернулся. Но, пожалуй, он больше с этим связываться не будет. А одно он знал точно: хорошо, что Пегги не ждет его сегодня дома.

Дэнни и Пола спустились по лестнице библиотеки и пошли в «Домейн», а там по темной, обсаженной смоковницами аллее через зеленую лужайку к скамье над бухтой.

Дэнни сказал:

— Гоген идет прекрасно, как по-твоему?

— Он — чертовски интересная личность, Дэнни. От респектабельного французского дельца до таитянского нищего! Это показывает, что может сделать с человеком искусство.

— Наверное, в каждом художнике есть свои Джекил и Хайд[3], — заметил он. — В каждом настоящем художнике.

— А что ты подразумеваешь под «настоящим»?

— По-моему, это тот, кто всегда остается самим собой. Его ведет стремление разорвать путы обыденных условностей, которые лишают его творческой свободы. Гоген, конечно, исключительный случай, но мне кажется, именно в этом стремлении заключается главная особенность любого настоящего художника, хотя бы и в скрытой форме.

— Ну, а как же ты?

— Я не художник, Пола, — он засмеялся.

— Ты поэт, — возразила она серьезно. — В тебе живет потребность творить.

— Она может найти и другое выражение.

— Ты имеешь в виду «Национальное страхование»?

— Да, — ответил он. — Это вполне возможно.

— Не знаю, Дэнни.

Уклоняясь от ее сомнений, он сказал:

— Во всяком случае, писание стихов не котируется как профессия. А меценаты в наши дни перевелись.

— Я убеждена в одном: в тот день, когда ты бросишь писать стихи, ты станешь другим человеком. Ты вступишь на путь угасания, как Гоген в Париже.

Дэнни улыбнулся и обнял ее.

— В таком случае я просто должен продолжать, верно?

— Угу, — она кивнула. — Как и я. Я же говорила, что собираюсь опираться на тебя, Дэнни-Дэн. Я почти не вижусь теперь с ребятами. И странно — мне все равно.

Она повернулась к нему, и он поцеловал ее. И поэзия вечера стала Полой, поэзией того будущего, которое еще нужно было осуществить…

Они спустились по лестнице библиотеки.

— Поехали в Менли, Дэнни. Выпьем там чаю.

Сидеть на палубе, прижавшись друг к другу, смотреть на бухту, на звезды огней, загорающиеся по берегам, на огромный пассажирский пароход, выходящий в открытое море.

— А чудесно было бы плыть на нем, Дэнни. Просто плыть. И впереди — весь мир.

Он согласился. Он постарался придать своему голосу искренность. Ведь в действительности у него впереди не могло быть ничего подобного. А у Полы? Но это другое дело.

Они медленно шли по набережной над пляжем.

— Сколько у тебя денег, Дэнни?

Он обшарил карманы.