Рокуэлл стоял, заложив руки за спину, и смотрел на город, на густеющие толпы внизу на тротуарах, на вечернее солнце, золотящее башню почтамта, на тот пейзаж, который уже так давно составлял неотъемлемую часть его каждого дня. Этот фон для размышлений стимулировал его, возвращал силу, которая, как ему порой чудилось, постепенно покидала его.

В его сознании был уголок, где успехи «Национального страхования» рассматривались как мерило его собственных достижений, и поэтому мысль, что истекший год был рекордным в истории компании, вливала в него радость и уверенность.

О, если бы он только был наделен писательским даром! Какую книгу мог бы он извлечь из руды статистических данных, публикуемых в деловых журналах и обзорах — единственных письменных свидетельств того, как растет и развивается компания! Вера и провидение ее основателей, которые были убеждены, что люди способны надежно обеспечить себя и реализовать свои возможности только как объединенная сила и которые видели в этой силе мощь всей нации, эта вера и провидение стали бы сюжетом его книги. А из тесного сближения домашнего очага, производства и конторы, шумного города и безмолвного одиночества пустынной глуши возник бы ее драматизм. Личное объединялось бы с национальным через глубокий и взыскательный анализ идеалов, обретаемых в действии; не статичная теория из учебника по социологии, а практическое претворение в жизнь великих устремлений человечества.

Он с силой сунул руки в карманы брюк. Пусть он не способен написать такую книгу, это провидение будущего принадлежало ему, и он не напрасно вложил свою лепту в то, чтобы оно стало действительностью.

В кабинет вошел Мервин Льюкас и направился к своему столу, стоявшему в дальнем углу. Рокуэлл повернулся к нему.

— Пожалуй, вы уже ничего не можете изменить или улучшить в этом году, не так ли, Мервин?

— Да, на этом этапе поздновато, — улыбнулся Льюкас.

— И вы довольны этим годом?

— Очень доволен, мистер Рокуэлл, — как всегда, его тон можно было истолковать по-разному. — А вы — тем, что я сделал?

— Несомненно, Мервин. Так доволен, что в новом году намерен отправить вас в трехмесячную поездку в качестве представителя компании. Будете стучать в двери и собирать взносы и попробуете заключать новые страховые договоры. Возможно, мое намерение для вас загадка. Но в таком случае я хотел бы, чтобы вы разгадали ее сами. Вы удивлены?

— Откровенно говоря, меня способно удивить только одно: мой успех на этом поприще, — ответил Льюкас и подумал: «Представитель бесстрашного отряда добрых самаритян, не отступающий перед опасностями твердой мостовой, захлопнутой двери и презрительно повернутой спины; под мышкой пухлая кожаная папка, в кармане экземпляр рокуэлловского шедевра «Как объяснить суть страхового договора», а в глазах предвкушение комиссионных». Он внутренне содрогнулся.

Рокуэлл засмеялся.

— Я понимаю, что вы не скроены для этого, — сказал он снисходительно, — но это тоже часть загадки, которую вы должны разгадать. — Он протянул руку. — Желаю вам счастливого и плодотворного Нового года, Мервин.

— Благодарю вас, мистер Рокуэлл. Желаю и вам того же.

Дверь корректно притворилась, и у Рокуэлла вновь осталось впечатление какого-то смутного негативизма в поведении его помощника. Он никак не мог отделаться от ощущения двусмысленности. Льюкас держится очень мило, но искренен ли он? Сомнения возникали и из-за того, что его ладонь все еще чувствовала вялое прикосновение руки, сопровождавшее добрые пожелания, — действие не соответствовало побудительной причине.

Ему не хотелось размышлять над этим, и он посмотрел на часы. Пора обойти главные отделы, как всегда в подобных случаях. А потом можно отправляться домой. Как обычно, встреча Нового года в «Пристани» будет обставлена со всей торжественностью. Он подумал об этом с удовольствием. Сбор всего клана. Дух старинного ритуала в юной стране.

— Скоро Н-н-новый год! — взревел Деннис в прихожей. — Счастливого Н-н-нового года!

Этот неожиданный взлет пьяной иронии донесся до комнаты Дэнни.

Дэнни слушал, как хмельное самоутверждение сменилось у отца сентиментальной слезливостью:

Но слышал он не пьяный припев, а тоску, жгучую и неизбывную. Последние томительные ноты замерли, а Дэнни все еще стоял неподвижно, завороженный смятением песни. Потом он поправил галстук и оглядел себя в зеркале. Пиджак стал ему тесноват, чего он прежде не замечал. Он вырос за последнее время. И с носа исчезли веснушки. Он обдернул пиджак в тщетной надежде немного его растянуть и вытащил из карманов все деньги, которые у него были. Тридцать два шиллинга. Хватит ли? С Изер о деньгах можно было не думать. Порция мороженого и поездка в трамвае превращали его в состоятельного человека, но цена Полы, в которой он чувствовал иной опыт, приобретенный, возможно, в обществе взрослых мужчин, была неизмеримо выше. Он сунул деньги обратно в карман и спустился вниз.

В гостиной его отец то начинал распевать «Типперери», то умолкал, а на кухне его мать склонилась над кастрюлей.

Она повернулась, когда он вошел, и уловила в нем признаки возмужания. Каких удовольствий будет он искать сегодня, чтобы они ослабили его целеустремленность и еще дальше увели от нее? Его слабость пряталась под личиной силы, под личиной взбунтовавшейся волн. Все это было уписано на его лице. Мечтатель, отыскивающий мир, который окажется совсем не тем, какой он ищет, — это она знала твердо. Она сказала:

— Ты что-то рано собрался, тебе не кажется?

— Лучше выйти заблаговременно. Не хочется опаздывать.

— А я думала, ты все-таки не пойдешь.

Дэнни с удивлением посмотрел на мать.

— Не понимаю. Почему ты так подумала?

— А с кем сегодня буду я?

Этот вопрос воскрешал то, что она неустанно внушала ему с детства: он обязан разделять ее судьбу. Однако ее жестокая праведность в нем претворилась в идеализм, а ее воля и властность научили его твердо идти к цели.

— Почему тебе нужно, чтобы я остался? — спросил Дэнни.

— Я просто не хочу, чтобы ты уходил.

Опустив руки, мать впилась в него глазами.

Дэнни различил уродливую тень навязчивой идеи, которая требовала от него безоговорочной верности, готовая сковать его и в то же время служить ему, — ведь мать стремилась щедро отдать ему все, что могла бы отдать. Он сказал:

— Но почему? Ты мне не доверяешь?

— Я не доверяю не тебе, а миру, и ты лучше тоже ему не доверяй.

— Но мне нужны друзья. Я же не могу без конца оставаться в стороне, одиноким, ведь так?

— Да!

Это гранитное подтверждение поразило Дэнни, а мать продолжала:

— Я вовсе не хочу, чтобы ты оставался в стороне, но я не хочу, чтобы ты связался с неподходящей компанией. Ты ведь понимаешь, о чем я говорю.

— Да, я понимаю.

Он понимал, что мать говорит о том лежащем вне досягаемости Токстет-роуд обществе избранных, к которому, по ее убеждению, он должен был стремиться. Они зашли в тупик, и Дэнни не знал, что ответить, но тут Деннис вдруг снова запел. Сердце Дэнни сжалось.

— Почему ты не поможешь ему? — сказал он умоляюще. — Он нуждается в помощи больше, чем я.

Мать поглядела на него так, словно проникла в самый потаенный уголок его души, где крылось предательство, и, оскорбленная его упреком, сказала:

— Уходи! Уходи и ищи то, что тебе нужно.

Она повернулась к кастрюле. Дэнни помедлил в нерешительности, но ее спина была как запертая дверь с заржавевшими петлями: он не мог ее открыть и знал, что, стучи он хоть до скончания века, ему ее не откроют.