Он поглядел на нее, на осунувшееся от усталости лицо и почувствовал острую жалость. Все зря.
Когда они вышли из «Палэ», уже занималась заря. На улице никого не было. Вдоль тротуара выстроились мусорные бачки. Они шли медленно, обнявшись. Пегги опиралась на него и тихо плакала, не в силах успокоиться. Двери спортклуба Лайхардта были заперты. Мимо прогрохотал молочный фургон, и кучер задумчиво посмотрел на них. Они молча шли мимо решеток, закрывавших витрины, мимо безжизненных фасадов жилых домов. Хоть бы она плакать перестала!
И это тоже было оно — та ночь марафона в старом «Палэ», помнишь, Арти?
17
Дэнни вошел в зал и оглянулся, ища взглядом Слоуна, — ему казалось, что отныне какое-то хрупкое и плохо пригнанное звено соединило его с Арти, который выглядел на помещенной в воскресной газете фотографии не то как полоумный, не то как наркоман. «Мистер Слоун говорит: «Мы чувствуем себя хорошо». Ирония, заключенная в этой подписи, возрастала во сто крат из-за вымученной улыбки его партнерши — еще более идиотичной, чем даже у Молли.
В улыбке Молли было хоть какое-то тупое сознание происходящего, объяснявшееся, решил Дэнни, воздействием Джо Таранто, чья вкрадчиво жестокая усмешка подчеркивала подпись под их фотографией: «Победители».
Напряженно ощущая пропасть между «Национальным страхованием» и той средой, которую эти фотографии словно приписывали ему, Дэнни с тревогой думал, не обратил ли кто-нибудь внимания на совпадение фамилий его и Молли. И он весь напрягся, когда к нему подлетел Томми Салливен, которому не терпелось поделиться новостями.
— Ты видел — во вчерашней газете?
— Да, — кивнул Дэнни.
— Погляди-ка на его девчонку! Ну и парочка! — смаковал Томми. — Ему сегодня устроят хорошую проборку, вот увидишь.
Когда вошел Слоун, все взгляды исподтишка обратились на него. Кое-кто вообще не сдержался: две-три девушки захихикали, Томми Салливен насмешливо оскалил зубы, а Гарри Дент поднял над головой сложенные руки, как победивший боксер. Слоун посмотрел на часы и нагнулся над своей работой.
Вид у него был пришибленный и настороженный. Дэнни догадывался, что Слоун сейчас очень зол, и, воспринимая его, как частицу мира Молли, нелепо оказавшуюся вдруг в его собственном мире, испытывал жалость к этому угрюмому гневу, такому бессильному, обреченному на поражение. На что мог опереться Слоун? Да ни на что, как и Молли. Журнальные мечты о красивой жизни, о счастливом случае, который открыл бы перед ними выход, освободил бы от «Национального страхования».
Полчаса спустя к Слоуну подошел Риджби и что-то сказал ему. Слоун кивнул, встал и пошел через зал к кабинету Фиска.
Томми жадно смотрел ему вслед. Его лицо выражало всеобщее настроение, и, негодуя на него, Дэнни почувствовал, что восстает против норм, которые должен был бы принимать безоговорочно. Не то чтобы ему нравился Слоун. Но ему еще меньше нравилось носившееся в воздухе хихикающее злорадство, мещанская чванливость, навязывающая людям нормы приличий, подобные тем, которыми миссис Тейлор сковала Изер.
Арти стоял перед столом Фиска. Фиск смотрел на него, сквозь него и мимо него до тех пор, пока не были исчерпаны все возможные варианты наиболее уничижительного выражения.
— Мне хотелось бы, Слоун, чтобы вы поняли, что мы не имеем обыкновения вмешиваться в частную жизнь наших служащих, — сказал он. — Если только какие-либо поступки не вынуждают нас к этому. Вам, разумеется, ясно, что я имею в виду фотографию, помещенную во вчерашней газете.
Арти кивнул. Ненависть заглушала в нем страх, придавала ему беспомощную силу. Валяй, валяй, издевайся, сукин сын!
Фиск продолжал:
— К счастью, название нашей компании упомянуто не было. Однако я хотел бы, чтобы этот случай явился для вас предостережением. Если вы дорожите своим местом тут, впредь постарайтесь избегать подобной известности. Вы поняли?
И Слоун снова кивнул.
— Очень хорошо. На этом мы пока остановимся.
Арти вышел из кабинета и прошел сквозь строй множества взглядов — любопытных взглядов, жадных взглядов, взглядов, пытающихся разгадать, чем кончился этот разговор, взглядов, которые он ненавидел, взглядов, от которых он не мог скрыть своего унижения. Руки в карманах стиснулись в кулаки. Он шел вразвалку, ослепнув от ярости. Мысленно он переворачивал столы, рвал папки, выламывал дверь в кабинет Фиска, разносил все в щепки. Он сел за свой стол и взял ручку. Стряхнул большую каплю чернил на промокашку и смотрел, как клякса расплывается все шире. Он не мог совладать со своими мыслями. Но клякса поглотила их, и он был спасен.
Когда Фиск вернулся к себе после перерыва, на его столе лежала памятная записка. Взглянув на подпись, он взял лист и начал читать.
«Кому: Мистеру У. Фиску.
От кого: От мистера Арнольда Б. Рокуэлла.
Ввиду ухода мистера Э. Холскома на пенсию я рад утвердить ваше назначение на пост старшего статистика компании.
Ваш нынешний пост со следующего понедельника займет мистер Дж. Росс, и я был бы весьма признателен вам, если бы вы ознакомили его с новыми его обязанностями и сообщили ему, что я буду иметь с ним беседу несколько позже. Выбор преемника мистеру Россу предоставляется на ваше усмотрение, как и остальные перемены в штатном расписании бухгалтерии.
Ваша рекомендация мистера М. Льюкаса на должность главного бухгалтера была рассмотрена со всем надлежащим вниманием, и выбор мистера Росса отнюдь не означает несогласие с вашим мнением.
Учитывая высокую квалификацию мистера Льюкаса и его несомненные способности, правление назначило его моим помощником и просило меня специально указать, что это ни в коей мере не предопределяет возможную будущую кандидатуру на пост управляющего в ущерб лицам, имеющим на него право в силу занимаемых ими должностей.
Арнольд Б. Рокуэлл»
Фиск еще раз внимательно перечитал записку. Заверение в последнем абзаце предназначалось непосредственно для него. Льюкаса не готовят в управляющие. Как помощник Рокуэлла, он может остаться помощником и следующего управляющего, своего рода доверенным клерком ad finitum[1]. И все-таки его грызли сомнения. Льюкас может использовать свое положение, чтобы подкопаться под других ответственных работников и в первую очередь под него самого. Его колючие глаза снова зарыскали по записке, словно пытаясь различить в ней знамения будущего, и только потом он взял трубку внутреннего телефона.
— Говорит Фиск, — сказал он. — Будьте добры, мистер Росс, зайдите ко мне в кабинет.
Он отпустил кнопку, положил памятную записку на середину стола и принялся ждать.
Заложив руки за спину, Рокуэлл смотрел вниз, на улицу, на машины, движущиеся, как и его мысли, неторопливо и целеустремленно.
Теперь, когда эта памятная записка отослана, ему придется поговорить с Льюкасом. Дольше откладывать нельзя. Старость, подумал он, влечет за собой много принудительных неприятностей, и это одна из них. Но тут есть и некоторая компенсация: то удовлетворение, которое он получит, руководя молодым человеком, наблюдая за его развитием, прививая ему свои собственные принципы и идеалы. Он был уверен, что сделал хороший выбор. Конфиденциальная характеристика не оставляла желать ничего лучшего — правда, не хватает гибкости взглядов, и этим придется заняться. Так, впрочем, часто бывает с высококвалифицированными специалистами: они следуют книжным правилам, страдают определенной узостью, скептически относятся ко всему, что может наложить на них обязательства, выходящие за раз навсегда установленные пределы. Однако Льюкас молод и, следовательно, поддается воздействию. Это будет не так уж трудно…
Когда Льюкас вошел в кабинет, Рокуэлл поднял голову от бумаг на столе и встретил его сердечной улыбкой.
— Добрый день, Мервин. Садитесь, пожалуйста.
