Раздались одобрительные возгласы и смех. Дэйв посмотрел на часы.

— Соревнования начнутся через три минуты.

В отгороженной части зала выстроилось тридцать пар. Зрители пожирали их глазами, ободряли, отпускали шуточки. Чик пробился к самой веревке.

— Покажи им, Арти! — крикнул он, размахивая руками.

Арти ухмыльнулся, что-то шепнул Пегги и, оставив ее, подошел к приятелю.

— Как на нас ставят? — пробормотал он так тихо, что его расслышал только Чик.

— Один против четырех, — ответил Чик. — Ты почтя фаворит.

Арти пожал ему руку, и в ладони Чика очутилась бумажка — пять фунтов.

— Погоди пару часов. Я разыграю усталость. Может, это поднимет ставки до семи, а то и до восьми. Тогда не зевай!

Чик подмигнул, а Арти вернулся к Пегги, которая с беспокойством посмотрела на него.

— Что случилось, Арти?

— Ничего, крошка. Ни о чем не думай. Все прекрасно.

Дэйв Фримен застыл на эстраде: взгляд прикован к циферблату часов, рука поднята. Внезапно она прорезала воздух, и над залом взлетел вопль фанфары. Толпа взвыла. Оркестранты вскочили, как один человек, взвизгнули: «Ма-ра-фон!» — и рухнули на свои стулья, выбивая ритм, заполнивший зал лихорадочным вращением.

Нога Арти нервно рванулась вперед, когда Пегги еще не была готова.

— Потише, — сказал она. Напряжение разрядилось злостью. — Нам же танцевать всю ночь!

— Виноват, крошка, — он ласково погладил ее по спине.

Он вел ее медленно, не обращая внимания на ритм музыки, изобретая собственные наименее утомительные па. Пегги легко следовала за его движениями, и он поддерживал ее свободно, чуть отстранив от себя, — платоническое объятие, соответствующее цели, к которой оба сейчас стремились. Арти прошептал:

— Вот оно, крошка!

Оно — это танцстудия «Идеал», дансинги и варьете, ночные клубы, приглушенный свет, шикарная клиентура и «…мистер Слоун, ваши гости прибыли…». Все это началось в ту ночь марафона в старом «Палэ», помнишь, крошка?

Пегги прошептала:

— Как по-твоему, мы выдержим, Арти?

— А помнишь, что мы решили? Им придется вынести нас на носилках, так?

Пегги придвинулась к нему, и его губы коснулись ее щеки.

Через два часа площадку покинула первая пара. Они скользнули под веревку и смущенно замешались в толпе. Час спустя их примеру последовало еще пять пар. В двенадцать обычные танцы прекратились, и в другом конце зала был сыгран национальный гимн, почти не слышный за музыкой марафона.

— Не устала, Пегги?

— Нет. Совсем не устала, Арти.

— Шесть ушло. Теперь начнут выбывать побыстрее.

Большинству зрителей надоело следить за монотонно движущимися парами, и они разошлись, но кое-кто остался. Одних удерживало любопытство, других — патологический интерес к тупому испытанию выносливости, к непристойному оттенку, незаметно проскальзывающему в объятиях танцующих, подсознательное желание увидеть последний предел усталости, истерические припадки, обмороки, вызванные нечеловеческим утомлением.

— Который час, Арти?

— Два. Осталось только одиннадцать.

— Мне хочется пить.

Он сделал знак, и к ним подбежал официант с графином воды.

— Ну, как теперь, хорошо?

Она кивнула и с улыбкой чуть-чуть оперлась на него. Он начал напевать: «Если глаза ее сини, как небо, значит, это Пегги О’Нил…»

А как странно выглядит опустевший зал! Мертвый. Грязный. Даже музыка какая-то безжизненная. Половина ламп погашена. Дэйв Фримен куда-то исчез. Члены жюри сидят и курят либо бродят в стороне со скучающим видом. Официант с водой больше не бегает. И Чика что-то давно не видно. Наверное, пошел домой спать. Спать…

Голова Пегги лежала у него на плече, ее волосы щекотали его щеку. Всякое подобие ритма давно исчезло, оставалось только движение, неровное, непрерывное. Он посмотрел на часы, обвел взглядом вялые пары и пожелал им всем провалиться в тартарары. Пегги тяжело навалилась на него. Она еще держалась только благодаря будоражащему соприкосновению ее груди и бедер с его телом, и теперь он обнял ее крепче, чтобы снова и снова вызывать ту теплую волну, которая прокатывалась внутри них при каждом таком касании. Пегги почти спала, и это было уже как во сне. Внезапно она споткнулась, и он рванул ее на себя. Она замигала.

— Ах, Арти…

— Знаю, крошка. И я…

Тут вновь появился Дэйв Фримен с репортерами и жадноглазой блондинкой в вечернем платье, которая непрерывно повторяла: «Невероятно! Невозможно поверить! Право же, веришь, только увидев собственными глазами».

Ударил свет фотографических вспышек, и пять оставшихся пар оживились. Засуетились репортеры.

— Будьте добры, ваше имя. Прошу вас.

— Арт Слоун (Вот оно! Начало. Улыбнись. Продолжай улыбаться.)

— А имя вашей дамы?

— Пегги Бенсон.

— Сколько времени вы уже танцуете, мистер Слоун?

— Мы начали в семь. Сосчитайте.

— Как вы себя чувствуете?

— Хорошо. Мы чувствуем себя хорошо.

— А ваша дама? Как себя чувствует ваша дама?

— Очень хорошо.

— Как по-вашему, сколько еще вы сможете танцевать, мистер Слоун?

— А у нас как раз появилось второе дыхание. (Улыбайся. Пусть сукин сын радуется. Что он понимает?)

— Скажем, десять часов?

— Да сколько угодно!

Четыре часа. Репортеры ушли. Дэйв Фримен ушел. Блондинка из высшего общества ушла. Мешанина звуков. Свет вспыхивает, тускнеет, вспыхивает, тускнеет… Чего они, черт бы их подрал, устраивают с этим паршивым светом? А куда делись его ноги? Смешное это чувство, будто у тебя совсем нет ног. Здорово смешно. Когда он засмеялся, не раздалось ни звука. Он принялся напевать: «Вот бы опять всю ночь прогулять, чтоб утром домой проводить свою крошку…» и «Все заботы и печали убирай, ухожу я, ухожу я в дальний край. До свиданья, черный дрозд!»

Волосок с затылка Пегги попал ему в глаз, и он дернул головой, на мгновение очнувшись. Он оглядел зал. А где вторая пара? Их же было две. А теперь перед его глазами двигалась только одна. Одна! Всего одна! Внезапно он почувствовал прилив победной бодрости. Пегги начала оседать, и он рывкам поставил ее на ноги, задрав ей платье почти до пояса. Она тихонько застонала.

— Ч-черт! — сказал он сквозь стиснутые зубы, и отчаяние придало ему новые силы. — Мы еще победим, крошка! — Он глухо сипел. — Осталась всего одна пара. Одна. Слышишь, одна! — хрипло выкрикивал он ей в ухо.

Четверо юнцов, зеленовато-бледных, словно они всю жизнь провели в пещере, не спускали глаз с Пегги — ее платье задралось выше ягодиц. Внезапно ее ноги поволоклись по полу.

— Нет, крошка, нет! — он судорожно подхватил ее и принялся щипать ей спину. Боль разбудила ее, она вздрогнула, и ее глаза открылись. Она попыталась поднять голову. Напрягая последние силы, он выпрямил ее, когда их ноги уже почти остановились.

Мимо проплыла другая пара, повернулась, двинулась обратно. Лицо мужчины в темных тенях, самодовольные бачки, губы презрительно кривятся.

— Брось трепыхаться, сынок. Тебе же хана. Эй, Молли, ну-ка улыбнись нам! — он взял свою партнершу за подбородок и повернул ее лицо к Слоуну. — Давай-давай, улыбнись!

Девушка улыбнулась, как восковой манекен. Он отпустил ее, и она продолжала двигаться сама, довольно твердо держась на ногах. Ее партнер рассмеялся и оглянулся через плечо на Слоуна.

— Свеженькая, как огурчик, видал? — И, снова обняв ее, убыстрил темп.

Внутри Арти лопнуло что-то самое главное. Он тщетно пытался задержать свою руку, скользившую вверх по спине Пегги. И вдруг замер, покачиваясь и глядя вниз.

Два человека подбежали к ним и отнесли Пегги на санитарные носилки у стены. Арти сел на край других носилок и уставился на нее, испытывая невыносимую горечь поражения. Он уронил голову на руки.

Кто-то из членов жюри сказал:

— Ей-богу, она тут пролежит до завтрашней ночи!

— Дай ей полчаса, — ответил другой, — и мы ее разбудим. — Он посмотрел на Слоуна. — Не повезло, приятель.

Арти лежал, вглядываясь в полотнища, свисавшие с лепного потолка. Он никогда не забудет лицо парня, который выиграл марафон, и лицо его партнерши тоже. А он выбросил на ветер свою пятерку, и папаша Пегги совсем на него озлится, хоть он и так уже зол дальше некуда. Другое дело, если бы он победил… победил… победил… Если бы не эта длинноволосая скотина, он был бы на коне. А Пегги не виновата, она до конца выложилась.