— Ну так что же вы хотите сказать мне, Ральф?

— Видите ли, Эдит, дело в том…

Жизнь, сказал он, нанесла ей два тяжких удара, да и с ним обошлась почти так же жестоко, хотя это и не столь заметно. Материально он, конечно, преуспел, но это ведь не может компенсировать неудачный брак. Впрочем, он не собирается говорить об этом.

— Как ни жалей о прошлом, толку не будет. Мне кажется, это относится и к вам, Эдит.

Нет, он хочет говорить о будущем. Она, несомненно, знает, как глубоко он к ней привязан, и после смерти Бэзила он делал все, что было в его силах, чтобы доказать это делом. Он не наделен красноречием. Но, как бы то ни было, настало время, когда оба они очутились в тупике. И в нынешнем их положении они уже не обязаны считаться с условностями. Впрочем, поступиться придется немногим, а в целом приличия будут соблюдены. «Хорошо сказано», — подумал он и продолжал с еще большей уверенностью:

— Я много думал над этим, Эдит: тут, как и при выполнении любого плана, все упирается в способы и средства. Средства у меня есть, и, на мой взгляд, одним из способов использовать их могло бы стать кругосветное путешествие, которое мы совершили бы вместе. Эдак на год. Заманчивая перспектива, не так ли? Некоторая компенсация за все, что вам пришлось перенести.

— А как же Моника, Ральф?

— Конечно, дорогая моя, вы имеете полное право задать этот вопрос. Ей не лучше, и она уже никогда не будет совсем здоровой. Но зачем же причинять ей лишние страдания? Когда мы вернемся, вы обставите заново эту квартиру или снимете другую. Ведь, возможно, вам по возвращении захочется начать новую жизнь. — Он улыбнулся. — Я знаю, что все это, строго говоря, не вполне респектабельно, но, как я уже говорил, мы оба очутились в тупике. И если мы можем выбраться из него, не причинив никому вреда, так почему бы и нет? Скажите же, что вы согласны, Эдит. Мне это чертовски нужно, и, по-моему, я сумею сделать так, что вы будете гораздо счастливее, чем когда-либо раньше.

Он присел на ручку кресла и вновь закурил трубку. Да, он говорил убедительно. Любые возражения скорее всего будут данью условности. Женская манера отвечать «нет», подразумевая «да».

А Эдит заметила, что не осталась нечувствительной к его словам. Он был чем-то надежным и вещественным, его предложение было конкретным, его мир — миром реальных фактов. Таким не похожим на мир мечты, в котором обитал Джо. На ее глаза навернулись слезы, и, с трудом удержавшись, чтобы не заплакать, она вновь попробовала отыскать хоть какой-нибудь способ объяснить, чего она лишилась. Ее отношения с Джо в любой их частности останутся для нее драгоценным и безмерно печальным воспоминанием, а его обман не имеет ни малейшего значения. И вот этот-то парадокс ей предстояло растолковать Ральфу. Его победа и проигрыш Джо были словно делом рук злобной и глубоко несправедливой судьбы. Она поглядела на Моргана: его невозмутимая самоуверенность, питаемая тем, что он оказался хозяином положения, которое сам же помог создать, была как вызов.

Она сказала:

— Пожалуйста, Ральф, не смотрите на себя, как на рыцаря, отстаивающего правое дело. Я вас ни в чем не виню, но и благодарить мне вас на этот раз не за что.

Морган ошеломленно застыл, широко открыв глаза.

— Эдит, — сказал он, — что это, черт побери, значит? Я не понимаю.

А она сама понимала, что означают ее слова? Чувствовала? Да. Но Ральф только отмахнулся бы от взрыва эмоций. И в любом случае ей нужно логическое объяснение, торжество рассудка.

— Что же, Ральф, — сказала она. — Вам не от чего было меня спасать: ведь знай я все факты, я приняла бы их. То, что Джо оказался просто клерком, не изменило бы моего решения стать его женой. И мне кажется, он это знал.

— Но послушайте, Эдит! Он же был самозванцем. Притворялся человеком другого круга, лишь бы втереться к вам в доверие. Он ведь понимал, что иначе у него ничего не выйдет. В конце, несомненно, произошло что-то серьезное — такого исхода я, конечно, не ждал. Возможно, все дело в этой краже. Я поговорю с Рокуэллом. И если вором оказался он, вы заговорите по-иному, я знаю!

Он волновался, он добродетельно негодовал. А Эдит только удивилась собственному равнодушию: пусть даже Джо и украл — это не имело ни малейшего значения, потому что она интуитивно угадывала причины, которые могли толкнуть его на такой поступок. Почему-то он стоял вне обычных мерок и не мог быть виноват.

— Мне кажется, для меня это ничего не изменит…

— Не будьте упрямой, Эдит! — перебил он. — Изменит, и вы это знаете. Вор всегда вор, и другого названия для него нет.

Враждебное чувство к нему становилось все острее.

— Для вас, Ральф, существует только черное и белое. Все разложено по полочкам! Вероятно, вам никогда и в голову не приходило, что факты способны лгать. Вы даже не подумали, что мне могла быть известна правда. Правда особого рода. Так оно и было. Я знаю, что настоящий Джо был именно таким, каким знала его я, а обманывал он всех остальных. Вот где он лгал, Ральф, и вы его разоблачили. — И, внезапно поняв, что стояло за случившимся, она почти закричала: — Какого черта вам понадобилось вмешиваться, Ральф? Почему вы не пришли сначала ко мне? Я сумела бы его спасти, слышите? Я спасла бы его.

Она плакала горькими и злыми слезами. Морган, стиснув в руке трубку, растерянно смотрел на нее: он утратил и властность и уверенность в себе. Это была не кокетливая маска, не «нет», означающее «да», а болезнь, которую он не мог даже распознать, не говоря уж о том чтобы вылечить.

— Я не понимаю вас, Эдит, — сказал он угрюмо. — Вы пытаетесь поставить меня в положение виноватого. И не в первый раз. В глубине души вы всегда относились неприязненно к моей практичности. Ну ладно. Но к чему обрекать себя на мученичество? После смерти Бэзила вы позволили мне заботиться о ваших делах. Так почему же, если для вас были приемлемы мои советы, не могу оказаться приемлемым я сам? Подумайте об этом, Эдит, — настаивал он. — Нам ничто не мешает провести счастливо оставшиеся нам годы. Ведь вам многое хотелось бы увидеть: знаменитые картины, соборы и прочее в том же духе, так не упускайте этой возможности; Быть может, вам в последний раз представляется случай получить что-то от жизни, вместо того чтобы до конца своих дней прозябать в этом… в этом углу.

Эдит не пошевелилась. Она вспоминала. Картины, соборы и прочее… но с Ральфом? Тоскливое преображение в любимую болонку: она вынуждена терпеть его грубоватую снисходительность, неуклюжие попытки угодить ей. И все это время сознавать, что ее эстетические вкусы — в его глазах только причуда, что их связь — лишь навязанная ей постылая роль, подобие правды, скрывающее ложь. Вот так жил Джо — год за годом, пока не познакомился с ней. Она вдруг увидела всю жестокую честность его смерти и вздрогнула. Она взглянула на Моргана. Его глаза стремились подчинить ее, как его голос — соблазнить обещаниями.

— Я устала, Ральф, — сказала она. — И мне очень тяжело. Простите, но мне хотелось бы, чтобы вы ушли.

Через три месяца после смерти Риджби Арт Слоун стал счастливым отцом и в течение целого дня купался в лучах дружеского внимания, к которому он в «Национальном страховании» не привык.

Престиж отцовства, теплые рукопожатия, приглашения выпить вместе в конце концов породили в нем ощущение, что и он что-то значит там, где до сих пор либо сидел, стискивая зубы за ширмой усердия, либо — в обеденный перерыв — уходил от всего в газету, в отчет о последних скачках.

Хотя с чужеродностью Арти все давно свыклись, ее отнюдь ему не прощали, и перетасовка после смерти Риджби забросила его, так сказать, за черту прилива, где ему теперь предстояло тихонечко гнить до скончания века, ибо рассчитывать, что кто-нибудь захочет извлечь его оттуда, явно не приходилось.

Пегги уже вскоре после свадьбы почувствовала бесперспективность его работы, но в открытую они поговорили только, когда она спросила, скоро ли он получит повышение. Арти сообщил ей, что у его сослуживцев в ходу как раз такая шутка. Если один парень скажет другому. «Так когда тебя сделают повыше?» — это смешно, ясно? И они оба хохочут.