А значили ее слова только одно: Изер принадлежит этим домам, этим улицам и голос фабрики главенствует в жизни, которая ее окружает. И Дэнни ответил:

— Мне неинтересно, что и как говорит миссис Тейлор.

— Тебя, наверно, куда больше интересует Изер.

— Ну и что?

— Все решают ближайшие четыре-пять лет, — уклончиво ответила она. — Ты ведь это понимаешь?

Они свернули на Токстет-роуд, к шеренге бывших полуособнячков, к раскаленным тротуарам, к засыхающим плетям винограда и воскресной сонной тишине.

— Ты же знаешь, — ответил он, — что я хочу сделать карьеру.

— Вот и помни об этом. Последнее время ты больше читаешь, вместо того чтобы заниматься.

— Я и читаю и занимаюсь. Видишь ли, — добавил он раздраженно, — жить ведь еще не значит делать одно и то же каждый день. А с моей работой справился бы и десятилетний ребенок.

— Если ты будешь так говорить, тебя сочтут самодовольным.

Однако не самодовольство, а смятение духа подтачивало кокон однообразных дней. Чтение открывало перед ним выход, а занятия обещали заманчивое будущее. Нынешние его обязанности были ему невыносимо скучны. Но отец этого не понял бы, а если бы он попробовал поговорить откровенно с матерью, она истолковала бы его недовольство как лень и слабоволие.

— Не беспокойся, — сказал он, когда они подходили к калитке. — Я там говорю мало.

— И правильно, — одобрила она. — Не трать слова зря. Говорить надо, когда подвернется удобный случай. И уж тогда говори первым. А пока не зевай и слушай.

Расставшись с матерью в передней, Дэнни поднялся к себе и сердито швырнул пиджак на кровать. Кем она его считает? Младшим соглядатаем, подсматривающим в замочные скважины и подслушивающим за гранитными колоннами?

За прошедший год в штатах бухгалтерии не произошло никаких перемен, и Дэнни порой начинало казаться, что компания — это машина, которая работает вечно, не нуждаясь в регулировке. Он как-то сказал об этом Риджби, и тот ответил:

— Обманчивое впечатление, Дэнни. Наоборот, она работает рывками. Когда вы пробудете здесь так долго, как я, вы поймете, что я имею в виду.

— Когда кто-нибудь уходит или умирает?

— Или происходит какое-нибудь расширение. И если вы не почувствуете этого рывка, то, значит, у вас что-то не так. С тех пор как я почувствовал последний такой рывок, прошло почти тридцать лет.

Прямо признаваясь в том, что он неудачник, Риджби словно говорил: «Я хочу спасти вас от моей судьбы». Это показывало, что старший клерк им интересуется — единственный человек, который интересуется им здесь.

— Но почему? — спросил Дэнни, стараясь разгадать, что кроется за судьбой Риджби, ища спасительный выход…

— Тут действует множество факторов, — сказал Риджби. — Например, квалификация. И характер. И умение стукнуть в нужную дверь в нужный момент. Мне кажется, влияния извне играют тут меньшую роль, чем воспитание необходимых качеств. И все это составляет ту пробивную силу, которой я лишен.

Как всегда, это было очень осторожное утверждение, лишенное и намека на конкретных людей. Более обстоятельное, лучше сформулированное, по сути оно тем не менее мало чем отличалось от советов его матери, подумал Дэнни и ожесточился против него. Подойдя к письменному столу, он стал листать страницы учебника бухгалтерского дела. Ему нужны дипломы, а не изворотливость. Способность к определенного рода работе и воображение, чтобы сделать ее значимой. Смяв листок бумаги, он швырнул его в корзинку. Пусть они все идут ко всем чертям. Кроме старика Риджби. Он-то уже в аду.

Риджби одевался неторопливо, словно собираясь в гости. Сегодня ом намеревался, как обычно, пройтись но Виктория-стрит до лестницы Макэлхона, через Вуллумуллу и вверх по холму мимо картинной галереи. Он дойдет по главной аллее до самого Дома правительства, а потом вернется и будет слушать, как оркестр играет марши Сузы и отрывки из оперетт Гилберта и Салливена. Он выпьет чаю в летнем кафе и проведет час в картинной галерее — состоятельный человек, любитель и знаток искусств, приятно проводящий воскресный день.

Поправляя изящную булавку в галстуке, он в который раз заметил два больших пятна на зеркале. Прекрасный символ этих дешевых меблированных комнат с претензиями. «Апартаменты»! Трудно придумать менее подходящее название.

Когда после смерти жены он продал свой дом и тихонько переехал, соседи, наверное, удивились его внезапному исчезновению, и все же, повстречай он кого-нибудь из них сегодня, его вряд ли припомнят. Даже его жене пришлось бы долго всматриваться, прежде чем она узнала бы человека, с которым прожила тридцать лет. И он представил себе, как она воскликнула бы: «Господи боже ты мой, Джо! Кого это ты из себя разыгрываешь? Посла, что ли?»

Она, казалось, нисколько не принимала к сердцу то, что он обманул надежды, возлагавшиеся на него в молодости, — впрочем, она, вероятно, и не возлагала на него никаких надежд, относилась к нему с добродушной снисходительностью и жила своей жизнью: играла в теннис и поддерживала дружбу с маленьким кружком знакомых, к которым они иногда ходили в гости по вечерам. Ему даже не верилось, сколько времени он потратил зря, прозябая на периферии общества, которое теперь для него просто не существовало. Он смахнул пылинку с лацкана пиджака. Пора идти, не то он упустит лучшую часть дня.

Он выбрал дорогу мимо собора и в общем потоке гуляющих вошел в «Домейн»: мимо торговцев арахисом, чьи тележки выбрасывали струйки пара, мимо уличных художников и продавцов газет — под деревья, по аллее.

Он привык привлекать к себе взгляды. Это и были минуты его высшего триумфа: люди смотрели на него и думали, что перед ними богатый человек, джентльмен в лучшем смысле этого слова. Словно все долгие годы, проведенные в «Национальном страховании», он только притворялся кем-то другим, и вот из его чернильницы возник джинн, в чьей власти было сделать его жизнь иной.

Со стороны «Домейна» доносились протестующие голоса, словно отзвук его внутреннего раздора. Только отзвук: ведь сам он никогда не отстаивал вслух никакого правого дела, да и не испытывал такого желания. Он остановился отдохнуть на вершине холма над эстрадой и долго слушал гремящие марши. Они будоражили в нем смутные стремления, которые сметали усталость с его тела и тихое самодовольство с его души и распечатывали темные бездны терзаний. Ведь он не мог отыскать подобия этим звукам в неторопливом течении дней своей жизни, у него не было воспоминаний, которые мог бы воскресить их гром, — ничего, кроме скромной обеспеченности, пронизанной однообразием, и тихо накапливающихся нюансов одряхления, и вот теперь у него осталось только это…

Задерживаться на таком своем портрете было слишком страшно — он встал и поспешил уйти. И только когда он вошел в картинную галерею и остановился перед «Царицей Савской, посещающей Соломона», чтобы, как всегда, полюбоваться ее яркими красками, ощущение полной обнаженности души, наконец, его оставило.

Присев отдохнуть на диванчике посреди зала, Риджби стал рассматривать большое полотно маслом «Верховья Непина». Хотя он не был подлинным знатоком, но все же достаточно разбирался в школах и периодах, чтобы понять, что картина написана в традиционном английском стиле Тернера или Констебля и ее заимствованные павлиньи перья никак не вяжутся с австралийским пейзажем. Тонкость его суждения доставила ему такое удовольствие, что он вдруг спросил сидевшую рядом женщину:

— Вам нравится эта картина?

Она обернулась к нему с легким удивлением.

— Да… — и, еще раз поглядев на полотно, добавила. — Нравится, но в ней есть что-то чуждое. Она слишком уж английская. Ее можно назвать романтизированным представлением о нашей стране, и, разумеется, она не имеет ничего общего с действительностью.

— Я подумал то же самое, — он помолчал, испытывая приятное удивление. — Может быть, вы художница?

Она с улыбкой покачала головой:

— Нет.

Риджби пожалел, что она замолчала. Ему хотелось продолжить разговор, но в ее ответе прозвучала обескураживающая финальная нота. Вновь повернувшись к картине, он продолжал чувствовать присутствие соседки, как легкий и мучительный аромат. Он сказал первое, что пришло ему в голову: