- Пошто супротивник Васька устремился на Кострому? Невдомёк? А мне ведомо. Ещё с пути послал ему взмётные грамоты. Ничещ, отступим. За нами - Вятка! Из Вологды, Великого Устюга воевод Васькиных вылущу, как семечки из подсолнуха.

Неонила стояла спиной к двери. Евфимия - перед ней.

- Укажи выход… Достань коня… Вырваться!.. Умчаться!.. - нетерпеливо трепетала боярышня.

Неонила молчала, расширив очи. Всеволожа, почуяв неладное, оглянулась.

Позади ухмылялся Немир, поигрывая кистенём на верёвочке.

- Побегушки? А при всех выходах - молодцы на стрёме. Будет побегу - по вершку на сажень! Крадусь следом, лопаюсь со смеху - побегухи!

- Ты, Немир, что учёный зверь, - обошла Всеволожа охраныша. - Свою волю сменял на хозяйскую.

Оловянные очи парня вперились в неё, потемнев, как свинцовые.

- Моя бы воля - посягнул бы на тебя. А хозяйская не велит. Радуйся!

Неонила шла молча. Охраныш проводил их до двери боковуши.

- С чего ты так оробела? - спросила Евфимия, когда остались одни.

Ответом был шёпот на ухо:

- Страшны мне Немир, Нелюб, агарянин Фома. Видела, как проклятые кистенём вышибают зубы. Узрела в Немировой лапе кистень - онемела!

Спать устроилась Неонила вместе с Евфимией. Постелила на полу у боярышнина одра. То ль сторожиха, то ли наперсница.

Проснулась Всеволожа одна. Растворила оконницу. Дрогнула. Вспомнила приговорку Полагьи: «Сентябрь холоден, да сыт». Холод кинул в дрожь, зато Неонила принесла оладьи с забелкой, огурцы с мёдом. Боярышня есть не поторопилась. Глядела, как на торговой площади толпились вершники, пешие, все при оружии, а из ворот кремника выползала вереница обозов с походным скарбом.

- Куда сборы? - спросила Евфимия.

- Поспеши, - придвинула услуженница деревянную чашку. - Кареть впряжена. Велено не мешкать.

- Далеко ль ехать? - тяжело вздохнула Евфимия.

- Сказывают, до Вологды. А уж там… Поначалу тащились в хвосте, в обозе. Всеволожа приметила дородных бородачей у моста через Волгу. Распоясанные, без шапок, трое стояли, не в силах скрыть ненависти в глазах. Потом вскинули кулаки, погрозили вслед уходящим. Оглядень Немир тоже им погрозил кистенём.

- Отчего так злы эти люди? - спросила его из окна Евфимия.

- Сурожане купцы, - помрачнел охраныш. - Известная костромичам троица: Гостило, Добрило и Некомат. Привозят Волгой товары аж от самого синего моря. Из Сурожа, Кафы, Ялиты, Кречева. Вот мы у них и взяли взаймы без отдачи.

- Отняли? - спросила Евфимия.

- Зачем? Сами дали. Разоблакли их, привязали к сохе, велели бить кистенями и плетьми… Тьфу!- ругнулся Немир и поскакал к взорвавшимся ссорой обозникам, чтоб унять галдёж.

Вновь потянулись тряские путевые дни с постояниями в курных избах, с картяной и зерновой игрой на привалах. Посетили жалостный городишко Блудкин где-то в Залесье. Евфимии удалось выспаться в опрятной светёлке, в чистой постели. Здесь Васёныш и навестил её. Взглядом выпроводил Неонилу, вкрадчиво спросил:

- Злобишься, Офима? - Не получив ответа, присовокупил: - Ты, помнится, говаривала: «Насилу не быть милу». И ещё: «Под насильщиной жить не стану». Нынче не неволю твоих чувств. А дождусь ли волеизъявления?

- Отпусти меня, Васёныш, - попросила Всеволожа самым дружелюбным голосом.

Косой сдвинул брови.

- Стало быть, без перемены… Ничего, Офима. Доказню тебя. Не в Вологде, так в Великом Устюге, а доказню. Сама вымолвишь нужные слова.

Едва он выскочил, впорхнула Неонила чёрной птицей.

- Только что Немира на телеге привезли. Княжьи люди в Блудкине насильничают, грабят. Немир с ними сгинул на всю ночь. Гражане отмстили удальцу. Не дожил до срока жизни. По досмотру на нём - раны: на голове, на лбу прорублено бердышом до крови, на правой щеке зашиблено кистенём до крови, на правой руке, на локте, прошиблено кистенём до крови…

Евфимьина жалость не шелохнулась.

- Стало быть, кистени не только у татей, а и у мстителей, - всего-то отозвалась она.

С того дня обочь карети стал скакать Нелюб.

Всеволожу со спутницей и колесницей переместили из обозного хвоста ближе к князю.

Вот и опять подградие. Уж не Костромы - Вологды. И мост не через Волгу, а через приток Сухоны.

Тесно на мосту. Движение прекратилось. Боярышня вскоре заметила, что остановка не из-за тесноты, совсем по иной причине.

Кареть ещё чуть продвинулась. И вот стало видно, как тощий согбенный старец преградил путь Васёнышу. Евфимия тут же узнала старца. Вспомнила Дом преподобного Сергия, прю князя Юрия с послами московскими, восхищенный шёпот толпы: «Григорий! Григорий!» Бонедя тогда описала старца единым словом: «Мощи!» Юный Корнилий, уходящий из мира, сказал о нём: «Всем враждотворцам необинующий обличитель. Молитвенник пустынного жития. Провёл десять лет в затворе». Как было не узнать? Это Григорий Пелшемский. Игумен обители, что созрела на пустыньке среди лесов и болот на речке Пелшме, притоке Сухоны. О том ещё батюшка покойный, боярин Иван Дмитрия, поведывал при встрече у Троицы за трапезой. И вот старец, поддерживаемый двумя монахами, вскинув перст, в чём-то укоряет князя. Оттого и стало движение на мосту.

- Что там за катавасия? - теребила Неонила боярышню, высунувшуюся чуть ли не по грудь из окна карети.

Всеволожа, не обратив на неё внимания, пыталась доспроситься Нелюба:

- Что он говорит?

Не в пример Немиру, молчаливый Нелюб уст не разомкнул. Отвечал за него ближний всадник:

- Отшельник закрывает нам путь. Вещает, мол, невязь царит в государстве нашем, то есть недостаток крепости, связи, державы. Велит положить вражде дерть и погреб.

Тут князь ястребино-взмахнул рукой. Монахи были рьяно оттащены. И в следующее мгновение сухое тело Григория Пелшемского, перелетев через оперенье моста, скрылось, падая в реку.

«Ах!» - прошло по пёстрому воинству и затихло. Рать устремилась дальше волей её вождя.

- Утоплен! Утоплен! - надрывалась Евфимия.

- Охолонись, боярышня, - наконец-то разомкнул рот Нелюб. - Чай, с берега видели. Авось вызволят. Останется старик жив. Душа телу спорница!

В вологодском кремнике ожидал разор. Наместник с боярами «задали лататы» по выражению Бекшика-Фомы. Сам же татарин стоял на красном крыльце с питейной чашей в руках.

- Полный каул романеи! Пригубь заморского вина, - предлагал он Нелюбу.

Евфимия попросила Неонилу вызнать о судьбе старца. Слава Богу, известия были добрые. Григория Пелшемского спасли, увезли в обитель.

- Недоказнили святого, жив! - радовала Неонила. По её же объяву Василий Юрьич навечерялся допьяну и снесён в ложню, аки колода бесчувственная.

Следующим утром двинулись на Великий Устюг. Нелюб наказал занавесить окна карети, боярышня не послушалась. Вдоль пути углядела виселицы «глаголем» или «покоем». На сосновом «глаголе» качалось по одному удавленнику, на «покое» по два, а то и по три.

- За что их? - спросила она Нелюба. Тот отвернулся.

- Не гляди на греховный мир, - тянула Неонила боярышню за рукав охабня. - Сама готовлюсь отрешись от него. Из кбрене искапываю вредные помыслы. Вот избавлю тебя от ястребиных когтей, как хотел убиенный друг мой Роман, вот тогда и уйду в обитель.

- Последовала бы за тобой, да не чую сил, - призналась Евфимия.

Дорога пошла угрюмее. По сторонам не красавицы великанши, соединяющие твердь с небом, а так себе, кореньга, мелкий, невзрачный лес. Чуть место пониже - негать, в коей колеса тонут по ступицы.

В сельце Одноушеве, едва Всеволожа узнала его название, вышедши из карети, душу ей надорвал много-горлый предсмертный визг.

- Что это? - содрогнулась она.

Нелюб, сопровождаючи дев к избе, едва разомкнул уста:

- Первое октября. Кузьма с Домианом.

- При чём тут Кузьма? При чём Домиан? - не понимала боярышня.

- Курячьи именины, - пояснил проходящий мужик. - Точней, куриная смерть. Нынче бабы кур режут.

Изба оказалась занятой. Там за столом в обществе приятелей восседал Бекшик-Фома с курчонком в зубах.