— Я женщина гордая. А тут гляжу: следователишко какой-то, районного масштаба... А теперь вижу: мужик симпатичный и глаза у тебя умные... Но ты чего-то спросить хотел, а я тебя перебила.

— Хотел... — Зубков запнулся и вдруг произнес неожиданно резко: — Ты для него это делаешь?!

— Что — это?

— Ну все... Это...

— С чего ты взял, глупый? Думаешь, у меня с ним что-то было? — Катя замолчала, внимательно посмотрела на милиционера и, тоже меняя тон, решительно добавила: — Ну было. Не хочу врать, было. Но все кончено.

— Расстались?

— Бросил он меня. Семь лет разницы, ребенок у меня, а он молодой, перспективный...

— Подонок он...

— Что ты сказал?! Кто... подонок?! — взорвалась Катя.

— Гоша твой. Георгий Холодов, — сухо ответил Зубков.

— Значит, ты все знал?..

Катя встала. Подошла к окну. Оторвала зачем-то листик от распустившегося в горшке цветка. Снова села.

Милиционер молчал, дожидаясь, пока она успокоится.

— Вообще-то я так и думала, что это твои ребята к нему в комок ходят, — заговорила наконец Катя. — И все из-за этой вшивой папки? Или просто завидуешь, что он в двадцать пять магазин имеет, а ты на свою жалкую зарплату живешь?

— Простите, Катя, — снова переходя на «вы», усмехнулся Зубков, — но я вашу легенду о преуспевающем бизнесмене Гоше вынужден развеять. Магазин у него — плюнуть и растереть. Весь в долгах. Правда, сам ваш герой вроде бы не жулик, чего не скажешь о его окружении... Вот с ними мы давнее знакомство ведем.

— Зачем же ты его подонком назвал? Ну, допустим, взял он эту папку зачем-то, кому от этого холодно или жарко, кроме моего отца? Сейчас эти дела всем до лампочки, понимаешь?..

Зубков не реагировал.

— Ну что ты молчишь? Хочешь, чтоб я перед тобой на колени встала?

— Неужели вы так его любите? — искренне изумился Зубков. — Он же мизинца вашего не стоит!

— Ну что ты мне в душу лезешь, мент! — нарочито вульгарно произнесла Катя. — Какое тебе дело, люблю я его или нет? Тебе мало, что я с тобой даже переспать готова?

— Эх, Катя, Катя, Екатерина Анатольевна... — с сожалением проговорил Зубков. — Ну зачем, зачем это...

— Что здесь происходит?

В дверях стоял Анатолий Федорович.

— Так что же тут?.. — мрачно повторил он.

— Папа... это... — растерялась Катя.

— Я Зубков. Из угрозыска района, Анатолий Федорович. Занимаюсь поиском вашей папки.

— А, здравствуйте, — старик протянул руку. — Очень хорошо, что пришли. Я давно собираюсь вам позвонить, да вот из-за неважного самочувствия...

—А в чем дело?

— Я прошу вас прекратить эти поиски. Если надо, могу и в письменном виде подтвердить эту просьбу, — строго проговорил Анатолий Федорович.

— То есть как прекратить? — опешил Зубков.

— По-моему, русским языком сказано! — заорала Катя.

— Катерина, не надо так, — нахмурился старик. — Товарищ не виноват, он выполняет свой долг. Мы сами затеяли это дело, о чем я глубоко сожалею теперь.

— Сожалеете? Почему?

— У меня есть на то свои причины. К сожалению, я не могу о них говорить...

— Боюсь, что мне известны ваши причины. — Зубков выразительно посмотрел на Катю.

Старик вздрогнул, но, взяв себя в руки, бросил короткое:

— Не думаю.

— А Анна Степановна знает, что вы хотите прекратить дело? — не унимался милиционер.

— При чем здесь Анна Степановна? Документы все-таки не ее, а мои.

— Ошибаетесь, Анатолий Федорович. Это документы государственной важности.

— Вот как? Мне, конечно, лестно, что вы мои скромные изыскания считаете государственно важными, но...

— Папа, он просто карьеру делает на твоей папке! — снова закричала Катя.

— Считайте как хотите. Но я найду преступника. И, может быть, даже приведу его к вам в дом.

— Когда?

— В свое время, — холодно заключил Зубков.

Шведов сидел в кабинете литературы один. От той фразы— из его «Поля чудес» — нестертыми с доски остались только черточки. И то не все. Соорудив из бумаги пепельницу-лодочку, модельер позволил себе закурить «Кэмел». Пачка с верблюдом лежала тут же, рядом, на школьной парте.

Скрипучая дверь распахнулась почти бесшумно, на пороге стояла Мария Петровна с вчетверо сложенным тетрадным листком в руках.

Игорь Андреевич виновато потянулся к пепельнице.

— Можешь не гасить, я тоже полсигаретки выкурю... — остановила его Маша. — И директор, и завуч отправились, оказывается, в префектуру! Фу, сразу полегчало... А то самочувствие было — знаешь, как у Татьяны в последней картине оперы: там же, если помнишь, Онегин совершенно незаконно проникает в ее апартаменты...

— Э нет, сравнение не годится! Ты же не заставишь меня петь то, что пришлось ему? Ты ж понимаешь, солнышко, что «Позор, тоска, о жалкий жребий...» — это никак не мой репертуарчик?

— Разумеется. Шведов — и отказ? Шведов — и неудача, фиаско? Не вяжется. Но я-то, пардон, должна «пропеть» из ее арии... мне просто неоткуда взять других песен! Но погоди, записка мне тут... Висела на двери, приклеенная жевательной резинкой, представляешь? — Маша развернула тетрадный лист. — Ну крысы! Нет, это фантастика!.. А я ведь знала, что мы тут с тобой — как в аквариуме... но чтоб до такой степени... Боюсь, им известно, какое на мне белье! — Маша аж вся дрожала от негодования. — Нет, ты послушай! Послушай! — И она начала читать: — «Дорогая и очаровательная Мария Петровна, за свой авторитет не переживайте, он в очень большом порядке. Мы извиняемся и сожалеем насчет нашего сегодняшнего легкомыслия и некоторой недооценки Вас. С уважением, как бы возведенным в квадрат и в куб. Б. К.».

— Ну? — Шведов недоуменно смотрел на Машу. — Я только не понял, что такое «Б» и «К».

— «Б» — это Бабич Инга. «К» — Костикова Настя. Две виденные тобой сегодня красавицы! Ну, каково? Нет, что ты молчишь-то?!

—Я молчу, потому что не понимаю. Уважение — оно разве может злить?

— Такое — да! Отчего оно вдруг возвелось «в квадрат и в куб»? От вашей, Игорь Андреевич, милости! От вашей дубленки, от аромата вашего одеколона и сигарет, от вашего лимузина... Офонарели они от всего этого... да еще запах романа учуяли... если подслушали любые наши две фразочки — им достаточно! И вот я в большом авторитете поэтому...

— Какая разница — почему? Итог важен!

— Ну нет! Почтение из-за того, чья ты любовница? Спасибо... не надо. Сгорю я от такого почтения! Нет, как ты мог? Ворваться вдруг в школу, так подставить меня... А все почему? «Мне, Шведову, захотелось... я беру, заверните!» «Все мое, сказало злато, все мое, сказал булат»... Нет, миленький. Четыре встречи наедине, две в компании — из-за этого я способна, по-твоему, наплевать на двадцать лет своей жизни, на семью, перед которой и без того виновата чудовищно? Да, была дрянью... слабой, потерявшей голову... но была, понятно? Все кончено, Шведов! Все кончено! Спасибо, но на этом — шабаш, отбой, точка...

— Только не надо заклятий, — Шведов прищурился. — Сама ведь не заметишь, солнышко, как точку переделаешь в запятую...

— Нет! Лучше я палец себе оттяпаю... как описано у классика. Игорь... сделай мне одолжение... напоследок — спустись через три минуты после меня. И по лестнице другого крыла: я направо из класса, а ты налево. Просто на всякий случай, хорошо?

Не дожидаясь ответа, Маша схватила сумку и... исчезла.

А Шведов, он так и остался стоять у окна, щелкая машинально зажигалкой. Он даже не заметил, как полыхнула его пепельница-лодочка из бумаги, хорошо что это еще на каменном подоконнике стряслось, а когда собрался потушить костерчик, так сразу передумал: просто ждал, пока лодочка превратится в черные хлопья. Может, от этого ЧП, а может, помятуя о Машиной просьбе, но надолго остался он в кабинете литературы, настолько долго, что не увидел, как на лестнице встретились Маша и... Сергей.

Все самообладание, все способности к лицедейству понадобились Маше, чтобы не выглядеть затравленной, чтобы не оглядываться, чтобы не звучал фальшиво голос.