«…И уже мои волосы – ах, мои бедные кудри!..» …И уже мои волосы – ах, мои бедные кудри! — опадать начинают, как осенние первые листья в тишине опадают. Дух увяданья, звук опаданья неразличимый исподтишка подступает, подкрадывается незаметно. Лист опадает, лес опадает, звук опаданья неразличимый в ушах моих отдается подобно грому, подобно обвалу и камнепаду, подобно набату. Катя, спаси меня! Аня, спаси меня! Оля, спаси меня! — губы мои произносят неслышно — да нет, это листья, их шорох, их шелест, а чудится мне, будто я говорю, будто криком кричу я. Лес опадает, лист опадает, падает, кружится лист одинокий, мгновенье еще, и уже он коснется земли. Но – неожиданно, вдруг, восходящим потоком внезапно подхватит его, и несет, и возносит все выше и выше в бездонное небо, и – ничего нет, наверно, прекрасней на свете, чем эта горчащая радость внезапного взлета за миг до паденья. «День все быстрее на убыль…»
День все быстрее на убыль катится вниз по прямой. Ветка сирени и Врубель. Свет фиолетовый мой. Та же как будто палитра, сад, и ограда, и дом. Тихие, словно молитва, вербы над тихим прудом. Только листы обгорели в медленном этом огне. Синий дымок акварели. Ветка сирени в окне. Господи, ветка сирени, все-таки ты не спеши речь заводить о старенье этой заблудшей глуши, этого бедного края, этих старинных лесов, где, вдалеке замирая, сдавленный катится зов, звук пасторальной свирели в этой округе немой… Врубель и ветка сирени. Свет фиолетовый мой. Это как бы постаренье, в сущности, может, всего только и есть повторенье темы заглавной его. И за разводами снега вдруг обнаружится след синих предгорий Казбека, тень золотых эполет, и за стеной глухомани, словно рисунок в альбом, парус проступит в тумане, в том же, еще голубом, и стародавняя тема примет иной оборот… Лермонтов. Облако. Демон. Крыльев упругий полет. И, словно судно к причалу в день возвращенья домой, вновь устремится к началу свет фиолетовый мой. «Скрипка висит у меня на стене…» Скрипка висит у меня на стене, не играет — пыль собирает, а рядом смычок и – тихо, молчок. Скрипка висит у меня на стене грустная и расстроенная, потому что жизнь у нее неустроенная, да едва ли уже устроится — как уж тут не расстроиться. Скрипка висит у меня на стене, в стену врастая, — нет, не знатного она роду, скрипочка моя простая (барышня из крестьянок, артисточка крепостная из хора) — нет, не знатного она роду, скрипочка моя простая — не Страдивари и не Гварнери — так, скорее, деталь в интерьере в этой квартире (как, впрочем, и я). А ведь если бы взять ее в руки, в добрые руки, в нежные руки — уж какие бы тут полились волшебные звуки! — здрасьте, маэстро Моцарт, маэстро Гайдн, маэстро Бах! — ах! — вы посмотрите, скрипочка ожила — о ла-ла! — ми, вторая октава, по квинтам, вниз — браво, скрипочка, браво-брависсимо, бис!.. Но скрипка висит у меня на стене, не играет, и лишь временами в ночной тишине чудятся ей эти руки, добрые руки, нежные руки. (Так же, как, впрочем, и мне.) Мои доктора Доктор Павел Дмитриевич Колченогов, этакий увалень, сибирский медведь, врач по призванью, а не по званью, когда разрезал меня и когда зашивал, что-то все время под нос себе напевал, и в этом его бормотанье невнятном звучало нечто такое, что означало начало моего исцеленья, моего воскрешенья. Доктор Васильева Елена Юрьевна, женщина маленькая и хрупкая, с виду совсем еще словно девочка, когда сердце мое вдруг вздумало разрываться, она разорваться ему не давала, день и ночь надо мной колдовала, чутко слушая все его стуки и перестуки, мягко ощупывая изодранные мои вены — доброе ее сердце и мудрые руки да будут благословенны! Доктор Горецкая Лидия Степановна склоняется над шуршащей лентой моей совсем еще свежей электрокардиограммы, где тонкие линии тянутся вверх, как башенки и старинные храмы, и пишет историю моей болезни, а по сути – историю моей жизни, моих побед, и моих свершений, и всяческих подвигов ратных, моих крушений и поражений самых невероятных, пишет, как летописец, в строгой своей манере, к каждой мелочи проявляя такой интерес неподдельный, как будто бы я император римский по меньшей мере или, уж в крайнем случае, киевский князь удельный. А вечером, когда я спать укладываюсь на свой диванчик, ко мне неизменно присаживается самый давний мой доктор, доктор Антон Павлович Чехов. – Ах, – говорит он, – батенька, мы-то ведь с вами знаем, что пульса никакого нет!.. — И жизнь моя предстает предо мной как вполне заурядная драма. И я засыпаю, как лес просыпается после зимней спячки. И снова мне снится, что меня полюбила прелестная юная дама, иногда с собачкой, но чаще уже — без собачки. |
