Рубеж Из старой тетради Травка в окопе жесткая и шершавая. Летное небо, невыносимо синее. Пьем скупыми глотками болотную воду ржавую, и от этого жажда становится невыносимее. А ведь есть где-то реки (то ли Волга, а то ли Висла), вода родниковая зябкая, как ветер рассвета. Но раскаленное солнце над нами повисло и снижается медленно, как осветительная ракета. А она смеется над нами – вода без меры и счета. Стороной идут облака, черные и горбатые. Раненый просит воды, поминая бога и черта, но раскаленное солнце медленно, медленно падает. И когда мы вылазим на бруствер, и бежим по песку прибрежному, и немцы бросаются вплавь, не надеясь на нашу милость, чувствую я, что солнце висит над нами по-прежнему, но что-то такое в мире переменилось. Это воде возвращается ее изначальная ценность. Волны зализывают кровь на песке и следы. И мир, на части разрозненный, вновь обретает цельность и вновь состоит из простых вещей – из солнца, земли, воды. «Не там, где сходятся…» Не там, где сходятся, где встреча и на ромашках ворожат, где, губ не пряча, не переча, уже собой не дорожат, — совсем не там, а много позже есть час, незнаемый тобой, где две судьбы, еще не схожих, одной становятся судьбой. А до того, в горах плутая, на крутизну, под облака тебя ведет тропа крутая, не проторенная пока. Секут дожди и почву месят, грозя обвалами камней. …Который год, который месяц иду к тебе, а ты ко мне. О, как тропа моя извита, и ты на ней в иные дни то вдруг теряешься из виду, а то — лишь руку протяни. И снова пропасть под ногами непостижимой глубины, и равнодушными снегами мы, как стеной, разделены. В пути застигнуты пургою. С дороги сбились. Но весной все начинается другою, неповторимой новизной. И я смеюсь над буревалом, где страх меня одолевал, где я грустил, за перевалом увидев новый перевал. Ломая кромку ледяную, опять бежит моя тропа туда, где сходится вплотную с твоей судьбой моя судьба. «Моя любовь к тебе – как горная вершина…» Моя любовь к тебе – как горная вершина или волна солоноватая морская. Все, чем я жил и чем живу, она вершила, ни на минуту от себя не отпуская. Я видел, как она растет и как шагает, то сокрушительна, а то нетороплива. Она то стужей леденит, то обжигает, пора прилива у нее, пора отлива. Она не бросит ни за что, но и не просит бежать за ней, когда за дверью непогода. Она раскинется тайгой, где нету просек, а то прикинется рекой, где нету брода. А ты все так же дорожишь лишь небом синим. Зачем ты веришь в эту ложь, не понимаю, и так растерянно дрожишь под небом зимним, и так испуганно живешь от мая к маю. «С мокрой травы в лесу…»
С мокрой травы в лесу стряхиваю росу. Хочешь, стихотворенье из лесу принесу? В комнате, еще темной, чмокнешь во сне губами. Земляникою пахнет теплой? Сеном? Или грибами? Где-то кузнец стрекочет, травинка щеку щекочет — тебя разбудить от солнца стихотворенье хочет. А ты все не просыпаешься, все ты не просыпаешься, одними губами сонными медленно улыбаешься: «Что, мол, опять за шалости? Нет в тебе, видно, жалости! Где же черты солидности, признаки возмужалости?..» Все это знаю издавна – не к чему повторенье. Тихо выходим из дому – я и стихотворенье. Мутную тишь дремотную ранняя птаха будит. Нет у меня солидности, видимо – и не будет. Дачу еще не выстроил, не обзавелся чином. Толстую палку выстрогал ножиком перочинным. Иду не спеша, помалкиваю, палкой своей помахиваю, с мокрой травы в лесу стряхиваю росу. «He бойся явных – бойся тайных тюрем…» He бойся явных – бойся тайных тюрем. В одну из них тебя еще заманят. Застенчивыми шторами и тюлем решетки откровенные заменят. А там шкафы, насупленные, строже, чем стражники, глядящие из мрака. А там слоны поставлены, как стражи, на подписные томики Бальзака. Крепка тахта, окованная плюшем, — как в прочности семейной заверенье. …Приходим в гости. Ужинаем. Пляшем. Благодарим хозяйку за варенье. От музыки подрагивает горка, поставленная в узенький простенок. О, сладкое варенье! О, как горько от медленно играющих пластинок! О, ханжество тюремного комфорта, где пахнет прошлогоднею сиренью и газовая высится конфорка, как памятник забытому горенью! Похвальность добродетельности верной — не все равно ли, с милым ли, не с милым! …А на углу уже торгуют вербой. Она тревожит запахом несмелым. Она бела, как твой домашний кафель. Две ветки покупаю наудачу и, маленькие, влажные от капель, несу в твою тюрьму, как передачу. |
