«И щебет, и кукованье…» И щебет, и кукованье, и посвисты, и раскаты… Все больше люблю рассветы. Все меньше люблю закаты. Прелюдия дня и утра, их трепетное рожденье. Какой-нибудь новой жизни начало и пробужденье… Но, скажешь ты, это утро и раннее это поле — всего только образ, символ, метафора, и не боле. И все же – зачем так быстро сменяются дни и даты!.. Все дальше наши рассветы. Все ближе наши закаты. «На шумном пиру отпирую…»
На шумном пиру отпирую, а после, допивши вино, все страсти свои зашифрую, лишь имя оставлю одно. А может быть, даже не имя, не полный рисунок его, а только две буквы начальных останутся вместо него. Останутся инициалы на белой странице одной, как бедные провинциалы в безлюдье столицы ночной. Уснули троллейбусы в парке, трамваи не ходят давно. В чужом опустевшем квартале последнее гаснет окно. И нет ни друзей, ни знакомых, ни дальней хотя бы родни. И только вокзалов полночных распахнуты двери одни. «Пред вами жизнь моя…» Пред вами жизнь моя – прочтите жизнь мою. Ее, как рукопись, на суд вам отдаю, как достоверный исторический роман, где есть местами романтический туман, но неизменно пробивает себе путь реалистическая соль его и суть. Прочтите жизнь мою, прочтите жизнь мою. Я вам на суд ее смиренно отдаю. Я все вложил в нее, что знал и что имел. Я так писал ее, как мог и как умел. И стоит вам хотя б затем ее прочесть, чтоб все грехи мои и промахи учесть, чтоб всех оплошностей моих не повторять, на повторенье уже время не терять, — мне так хотелось бы, чтоб повесть ваших дней моей была бы и правдивей, и верней! «За рощей туман сгущался…» За рощей туман сгущался, все чаще дождь моросил. Я с молодостью прощался, прощенья у ней просил. – Еще, – говорил, – побуду. – Пора, – отвечала, – в путь. О, я тебя не забуду! О, ты меня не забудь! Двенадцать часов пробило. Темно за окном, черно. – Когда это, милый, было? – Вчера, – говорю, – давно. Луна в облаках бродила, шуршала у ног трава. Ах, молодость, ты правдива! Ах, молодость, ты права! И тщетно взываю к чуду, и что-то сжимает грудь… О, я тебя не забуду! О, ты меня не забудь! «Мундиры, ментики, нашивки, эполеты…» Мундиры, ментики, нашивки, эполеты. А век так короток – господь не приведи. Мальчишки, умницы, российские поэты, провидцы в двадцать и пророки к тридцати. Мы всё их старше год от года, час от часа, живем, на том себя с неловкостью ловя, что нам те гении российского Парнаса уже по возрасту годятся в сыновья. Как первый гром над поредевшими лесами, как элегическая майская гроза, звенят над нашими с тобою голосами почти мальчишеские эти голоса. Ах, танец бальный, отголосок погребальный. Посмертной маски полудетские черты. Гусар, поручик, дерзкий юноша опальный, с мятежным демоном сходившийся на ты. Каким же ветром обдиралась эта кожа, какое пламя видел он, какую тьму, чтоб, словно жизнь безмерно долгую итожа, в конце сказать – «и зло наскучило ему»! He долгожители, не баловни фортуны — провидцы смолоду, пророки искони… Мы всё их старше, а они всё так же юны, и нету судей у нас выше, чем они. «Снег валил до полуночи…» Снег валил до полуночи, рушился мрак над ущельями, а потом стало тихо, и месяц взошел молодой… Этот мир, он и движим и жив испокон превращеньями, то незримой, то явной, бесчисленной их чередой. Чередуется свет с темнотой, обретенья – с потерями, и во всем этом свой, несомненно, и смысл, и резон. Череда превращений, закон сохраненья материи — как догадка твоя дерзновенна, Овидий Назон! Все, действительно, так, и, покуда планета вращается, и природа, ликуя, справляет свое торжество, всякий миг завершается что-то, и вновь превращается существо в вещество, и опять вещество в существо. Как в кольце лабиринта глухими бредем коридорами, как в преддверии часа, когда разразится гроза, переходами темными движемся, между которыми обжигающий пламень на миг ослепляет глаза. Недоверчиво смотрим, как трагик становится комиком, сокрушенно взираем, как старость вступает в права, как гора рассыпается в прах, и над маленьким холмиком, выбиваясь из сил, молодая восходит трава. И однажды осенней порой, прислонясь к подоконнику, вдруг легко различаем сквозь морок и зябкий туман, как наш давний роман переходит в семейную хронику, и семейным преданьем становится старый роман. Мы себя убеждаем – ну, что там печалиться попусту, но подстреленной птицей клокочет и рвется в груди этот сдавленный возглас – как вслед уходящему поезду — о мгновенье, помедли, помешкай, постой, погоди! |
