В Кишиневе, зимой, а точней говоря – в декабре,
я внезапно услышал, как птицы поют на заре.
Где-то снег порошил, и морозы в ту пору крепчали,
а у нас под окошком по-летнему птицы кричали.
Приходили ко мне, по карнизу смешно семеня,
и стучали в окно, и пораньше будили меня.
Ах, как птицы галдели! Нисколько они не смущались.
И мои представленья о времени года смещались.
Все не верилось мне, что в разгаре зимы, в декабре,
могут птицы, совсем как в июне, кричать на заре.
– Что вы, птицы? – я спрашивал. – Что вы затеяли, птицы?
Разве нету у лета границы, где стынут криницы,
где грачи не кричат, где мороз продирает галчат?
Разве нету у лета границы, где птицы молчат? —
Со своей высоты, проявляя ко мне снисхожденье,
отвечали мне птицы: – Понятно твое заблужденье!
Лишь одно неприятно – что ты недоверчивым стал:
даже нам, даже птицам, ты верить уже перестал!
Ну, а есть ли у лета граница? Едва ли, едва ли.
Просто лето зимою хранится в глубоком подвале.
Где-то в темном подвале хранится оно, как вино.
Если хочешь – услышишь, как бродит и дышит оно!.. —
Так сказали мне птицы. Но, в зимнюю веря погоду,
за стеной уже елку готовили к Новому году
и охапками целыми вату носили домой,
клали вату на ветки, довольны своею зимой.
Я не ватному снегу – я птицам веселым поверил.
И сейчас же откуда-то ветер июньский повеял,
и трава поднялась, и тутовник зацвел во дворе…
Вот что было со мной в Кишиневе зимой в декабре.