Литмир - Электронная Библиотека
Литмир - Электронная Библиотека > Левитанский Юрий Давыдович > Черно-белое кино (сборник) > Стр.18
Содержание  
Сохранить
Шрифт
Размер шрифта   


Цвет фона

Цвет шрифта
Очистить
Настройки  
A
A
1
2
3
...
17
18
19
...
71

Приятель

Как поживаешь? Ты хорошо поживаешь.
Руку при встрече дружески пожимаешь.
Мне пожимаешь, ему пожимаешь руку.
Всем пожимаешь – недругу или другу.
– Ах, – говоришь, – не будем уж так суровы!
Будем здоровы, милый! Будем здоровы! —
Ты не предатель, просто ты всем приятель
и оттого-то, наверное, всем приятен.
Ты себя делишь, не отдавая полностью,
поровну делишь между добром и подлостью.
Стоя меж ними, тост предлагаешь мирный.
Ах, какой милый! Ах, до чего же милый!
Я не желаю милым быть, не желаю.
То, что посеял, – то я и пожинаю.
Как поживаю? Плохо я поживаю.
Так и живу я. Того и тебе желаю.

«Ax, что это за странное вино…»

Ax, что это за странное вино – Изабелла!
Не женщина ли выбежала в сад и запела?
Не птица ли крылами на дороге забила?
Ах, рог Изабеллы – ты как рог изобилья.
Мне тамада рубиновое, терпкое цедит.
Он видел в жизни всякое, и шутку он ценит.
В глазах его пастушьих, поглядишь – облака,
но то не облака в его глазах, а века.
Вся правда их и вымысел ему – как вчера.
Он эту глину вымесил рукой гончара.
Он на огне обжег ее, как дивный сосуд.
Рука его правдива, и правдив его суд.
О ты, один из тех, что обжигают горшки!
Ты душу мою тоже на огне обожги.
Как чашу, мою душу обожги, чтоб запела.
Чтоб в сердце – Изабелла, и в крови – Изабелла.
Чтоб я ладонь – на облако, на дождь, на лучи.
Руками трогать радугу меня научи.
Чтоб с облаком и радугой, как ты, мне – на ты.
Ах, терпкая капелька, глоток высоты!

«Божественны стюардессы…»

Божественны стюардессы. Возвышенна их семья.
Они твои поэтессы сегодняшние, Земля.
В них все твои перемены и сдвиги отражены.
Их волосы современны. Их руки напряжены.
За ними гербы их родин, созвездия и ветра.
Их орден международен. Профессия их мудра.
Мне нравятся очень эти глядящие из-под век
разумные твои дети, о мой неразумный век.
Пока ты висишь над бездной и треплет тебя гроза,
какой синевой небесной наполнены их глаза!
Пока под раскаты грома ты вглядываешься во тьму,
их брови нужнее брома смятению твоему.
…Среди черноты зловещей, сквозь темные небеса,
несутся улыбки женщин, их царственные глаза.

«Я не был там какой уж год…»

Я не был там какой уж год. По праздности? По лени?
Высокий белый пароход спускается по Лене.
Кружится чайка за бортом, и на скамейке с краю
с широкоскулым якутом я в шахматы играю.
Подходит к нам его жена. Она садится слева.
Какая у него жена – ну просто королева!
Какие у нее глаза! Коса у ней какая!
Я грустно отвожу глаза, ладью передвигая.
Притом я смутно сознаю, что нравлюсь королеве.
Я каждым ходом создаю угрозу королеве.
Исход неясен до поры, но если б она знала,
как я страшусь конца игры и как я жду финала!..
Потом проходит целый год. Вода не убывает.
Высокий белый пароход все дальше уплывает.
Там зябко на исходе дня. И лето на исходе.
И странно мне, что нет меня на этом пароходе.
О, захолустные места! Скрипучие ступени!
И деревянного моста железное терпенье.
Там женщина среди цветов идет, меня не зная,
и радуга семи цветов – как ягода лесная.

Осень

Кто-то вкрадчиво очень в мои окна стучится.
Ничего, это осень. Ничего не случится.
Я учитель. Я школьник. Я решаю задачи.
У меня то удачи, то одни неудачи.
Тех и этих отведав, я свое продолжаю.
Я не знаю ответов. Я решаю, решаю.
Вот задача о листьях, о горящей осине.
А по сути – задача об отце и о сыне.
За окном кто-то ходит, лопоча и судача.
Это осень подходит. Это тоже задача.
Вот и дождик защелкал по листве повители.
Соловей – он отщелкал, журавли полетели.
Звон негромкий из кузни, будто там, за рекою,
кто-то трогает гусли осторожной рукою.

Часы

Большие мои часы. И маленькие часы.
Две стрелки моих часов – как две на лугу косы.
По кругу они идут. Под корень траву секут.
Секут стебельки секунд. Травинки моих минут.
Не косы – а два меча, нацеленных на меня.
Вернее – два палача, преследующие меня.
Как пики у них усы. В различные лишь часы
опущены их усы и вздернуты их усы.
Повсюду они торчат. Повсюду часы стучат.
Ворчат на меня. Кричат. За что на меня кричат?
Издевка у них в глазах. Ухмылка у них в усах.
– Смотри, – говорят, – смотри! А что на твоих часах? —
И некуда мне бежать. Весь век я у них в плену.
– Ты спишь? – говорят. – Так-так!
– Встаешь, – говорят. – Ну-ну!

Mama и космос

Поэма

1
Сколько помню себя – помню очереди.
Всей семьею стояли, по очереди.
В темноте, как волшебные сети,
вынимали авоськи соседи.
Шли под звездами, тихо светлевшими,
будто райскую птицу выслеживали,
проплывал огонек папиросы.
– Что дают? – раздавались вопросы.
Окликали друг друга словами:
– Кто последний? Я буду завами!
Помню, ночь за окном еще темная
и луна – как последний пятак.
Печь протоплена. Она теплая.
Цедят ходики: так-так-так.
Я в постели лежу этой ранью.
Мама в очереди за таранью.
О великое чудо, таранка!
Ты сияла над бедностью снеди,
как сановник высокого ранга
или рыцарь в кольчуге из меди.
Эту бронзу, исполнены ласки,
называли мы «карие глазки».
Эту райскую рыбу копченую
заедали горбушкою черною,
отварною картошкой толченою,
и в мундирах, и просто печеною.
Время первых великих стараний
и возвышенных самых идей
было бронзовым веком тараней,
веком каменным очередей.
Ох и сыплет крупчатыми хлопьями!
Сколько вьюга муки намела!
Рукавицами очередь хлопает.
Пересчитываются номера.
Мама топает по снегу, греется.
Ей таранка копченая грезится.
На холодном рассвете лиловом,
о авоська, наполнись уловом!
18
Перейти к описанию Предыдущая страница Следующая страница
{"b":"225838","o":1}