Воспоминанье о шарманке В высоком и тесном дворе, как в глубоком колодце, на дне появлялся шарманщик, появлялась шарманка, появлялся мотивчик, наивный и грустный, и тогда открывались окошки, и двор оживал, и в окне проступало лицо, проступала рука, проступала ладонь под щекой, из окна вылетала монетка, завернутая в бумажку, и летела на дно колодца — летела копейка, летела слезинка, летела улыбка, летела ромашка, летела синица, жар-птица, райская птица, ах, спасибо, шарманщик! Но кончался мотивчик, уплывала шарманка, удалялся шарманщик, унося в кармане копейку, слезинку, улыбку, ромашку, синицу жар-птицу, райскую птицу и колодец двора наполнялся, как дождевою водой, тишиной, и она расходилась кругами, расходилась кругами, расходилась кругами… «Еще апрель таился у запруд…»
Еще апрель таился у запруд, еще была пуста его купель, а он не почитал уже за труд усилья капель складывать в капель — в копилку, по копеечке, копил, как скряга, а потом на эту медь себе рубаху синюю купил — ни мне, ни вам подобной не иметь. В рубахе синей, конопат и рыж, пустился в пляс, как молодой цыган, и все сосульки, виснувшие с крыш, запели, как серебряный орган. И тут уже поехало, пошло, а на вторые или третьи сутки, в один из этих дней, произошло самоубийство мартовской сосульки, которая, отчаявшись, упала с карниза и покончила с собой, чего никто, конечно, не заметил. Апрель был юн, он весел был и светел и щеголял в своей рубахе синей, которая казалась голубой. Птицы Когда снега земли и неба в окне смешались заодно, я раскрошил краюшку хлеба и бросил птицам за окно. Едва во сне, как в черной яме, рассвет коснулся век моих, я был разбужен воробьями, случайной трапезою их. Они так весело стучали о подоконник жестяной, что показалось мне вначале, что это дождик за стеной. Потом их стук о подоконник родил уверенность во мне, что по дороге скачет конник морозной ночью при луне. Что это кто-то, по ошибке встав среди ночи, второпях строчит на пишущей машинке смешной рассказ о воробьях. А птицы шумно пировали и, явный чувствуя подъем, картины эти рисовали в воображении моем. Как будто впрямь благодарили меня за что-то воробьи, они на память мне дарили произведения свои. Они давали безвозмездно, а не за пищу и за кров, по праву бедных и безвестных и все же гордых мастеров. Они творили, словно пели, и, так возвышенно творя, нарисовали звук капели среди зимы и января. И был отчетливый рисунок в моем рассветном полусне — как будто капало с сосулек и дело двигалось к весне. Человек с транзисторным приемником Вы еще привыкнете к нему, к этому звучанью резковатому!.. Человек идет по эскалатору. Он стоит от вас невдалеке. Ящичек свистящий и грохочущий, ящичек поющий и хохочущий держит, как воробушка, в руке. Он таскает ящичек по городу, по бульварам бродит да по скверикам. К морю выйдет — ходит по-над берегом, собственною музыкой томим. Кто ж он, этот странник, очарованный ящичком играющим своим? Эту вещь, недавно уникальную, хитрую шкатулку музыкальную, на себе несет он, как печать времени, которое молчать разучилось, да и не желает. – Эй, – ему кричат, – убавьте звук! – Сделайте, – кричат ему, – потише! Прекратите шум!.. — Да вот поди же, шум не прекращается никак. Спящие в домах раздражены. Сколько раз его ни унимали — всяческие меры принимали — так и не добились тишины. Продолжает ящичек звучать — петь, кричать и всякое другое. Потому что время не такое — не такое время, чтоб молчать! Воспоминанье о санках
Мама везет меня куда-то на санках, нас обгоняет извозчик, а мне, должно быть, года четыре, и мама идет впереди, а я смотрю в ее спину, уставился в одну точку и думаю о чем-то. – О чем ты там думаешь, мальчик? — говорю я ему, сидящему в санках. Я хочу забежать вперед, заглянуть в глаза и сказать ему что-то, предупредить его, что ли, о чем-то, предостеречь от каких-то опасных поступков, но санки все дальше и дальше, все гуще падает снег, и вот уже санки пропали из виду, и на снегу остается лишь след их узких полозьев, а потом и его заметает снегом. |
