* * * «– Да, да, это она, та самая, которую я некогда видел в Греции. Пойдем со мной, в мою комнату, теперь ты – моя Елена!..» * * * «…Царица Елена следовала за ним по пятам и была дивно хороша собой. Явилась эта Елена в драгоценном черном платье из пурпура, волосы у нее были распущены, они чудно, прекрасно блестели как золото, такие длинные, что падали ей до самых колен…»
* * * Я мог тебя прийти заставить, Но удержать тебя не мог… «Задумал силой меряться…» Задумал силой меряться не с кем-нибудь – с судьбой. Как Дон Кихот и мельница, воюю сам с собой. То вскачь гремлю доспехами, то, спешившись, бегу. Особыми успехами похвастать не могу. С насмешливыми лицами, все злей день ото дня, мои соседи рыцари взирают на меня. Но пусть гидальго бедного не лавры ждут, увы, а все ж он таза медного не сдернет с головы. Там, под щитом и латами, душа его болит и в бой идти с крылатыми колдуньями велит… Неспешно время мелется, идет неравный бой. Как Дон Кихот и мельница, воюю сам с собой. Зияют раны рваные там, слева, под плечом, и крылья деревянные изрублены мечом. «Но так мне хотелось…» Но так мне хотелось тебя привести и с тобой прошагать по местам, где я жил, по местам, где я шел и прошел день заднем, год от года — хотя жизни моей для такого похода едва ли хватило б теперь — но в Киев, но в Киев, на Малую Васильковскую, угол Рогнединской, в Киев, так тянуло меня с тобою прийти, Катерина, и вот я пришел в этот двор (только он и остался, а дома давно уже нет), в этот двор, где под шорох и шелест каштановых листьев прошло мое детство, — и теперь я испытывал чувство такое, как будто тяжелый свалил с себя груз, и дышал облегченно, и счастливыми видел глазами, как легко совпадают и как совмещаются наши с тобою следы — словно две параллельных, что сходятся где-то в пространстве, в бесконечном пространстве бесчисленных лет — шаг за шагом, след в след, под шуршанье каштановых листьев. «Падают листья осеннего сада…» Падают листья осеннего сада, в землю ложится зерно. Что преходяще, а что остается — знать никому не дано. Беглый мазок на холсте безымянном, вязи старинной строка. Что остается, а что преходяще — тайна сия велика. Пламя погаснет и высохнет русло, наземь падут дерева. Эта простая и мудрая тайна вечно пребудет жива. Так отчего так победно и громко где-то над талой водой — все остается! все остается! — голос поет молодой? И отчего так легко и звеняще в гуще сплетенных ветвей — непреходяще! непреходяще! — юный твердит соловей? «Ребенок стоял на паркетном полу…» Ребенок стоял на паркетном полу, а зимнее солнце февральского дня в балконное било стекло. И он, непонятною силой влеком, на солнечный блик осторожно ступил и сделал еще один шаг. Ребенок, открыв удивленно глаза, босыми ступнями несмело ступал по теплым паркетным брускам, а зимнее солнце февральского дня, подобно шуршанью осенней листвы, бесшумно текло перед ним. Ребенок шел по полу, как по воде, и в стороны руки свои разводил, и хлопал в ладони, и пел — да, что-то он пел, этот юный дикарь, в невнятном языческом пенье своем то У повторяя, то А. Дикарь? – но скорее, как юный пророк, язычник? – нет, юный апостол босой в рубахе почти что до пят, так шел он, неведомой силой влеком, как будто бы слышал все время вдали какой-то настойчивый зов. Ребенок шел по полу, как по воде, прощался со мной, уходил от меня в такую безумную даль, куда мне не только вовек не дойти, но даже и глазом одним заглянуть уже никогда не дано. «Так дни неслись, так быстро время мчалось…» Так дни неслись, так быстро время мчалось, что нам не удавалось наблюдать, как листья блекли, и не замечалось, как успевали листья облетать, как вновь они раскрыться успевали, и, с дождиком сойдясь накоротке, цвела сирень, и сливы поспевали, и дыни золотились на лотке, и небо постепенно прояснялось, и как-то утром, выглянув в окно, спохватывались вдруг, и выяснялось, что снег лежит на улице давно, что искрится за ближней подворотней, как елочные хрупкие шары, не прошлогодний снег, а новогодний, в накрапах мандаринной кожуры, и дети уже возятся с санями, и не вчера ли выстроенный дом весь заселен и светится огнями… Но все это заметилось потом, когда у нас вовсю сверкала елка, и мы, почти совсем уже без сил, сидели за столом, и кто-то долго за тостом новый тост произносил и говорил, что можно жить без боли, и есть к тому достойные пути, чтоб день начать – как будто выйти в поле, и жизнь прожить – как поле перейти. |
