Строки из записной книжки «…Я видел перед собой Константинополь, а в Персидском и Константинопольском море увидел множество кораблей и войска, двигавшиеся взад и вперед. И представлялось мне, глядя на Константинополь, будто там едва три дома, а люди величиной с вершок. Смотрел я туда и сюда, на восход и на поддень, к закату и пол ночи, и если в одном месте шел дождь, то в другом гремела гроза, здесь падал град, в другом была хорошая погода…»
* * * «…самая малая звезда на небе, что нам снизу едва ли покажется с большую восковую свечку, на самом деле больше, чем целое княжество. И это действительно, и я сам это видел…» * * * «В том, что происходит со звездами, когда они светят и падают на землю, нет ничего необыкновенного, это бывает каждую ночь. Когда мы замечаем вспышки или искры, это знак, что со звезд падают капли, и капли эти вязкие и зеленовато-черные…» * * * «Облака же на небе движутся с такой силой с востока на запад, что звезды, луна и солнце вовлечены в это движение. И хотя мне казалось, что солнце у нас величиной едва ли с днище от бочонка, на самом же деле оно больше всей земли, так что я не мог видеть, где оно кончается…» * * * «Он не отрицал, а открыто заявлял, что имя его Фауст, и, расписываясь, прибавлял – «философ философов»». Филипп Бегарди И все же ты – лишь Фауст, человек! «Нет, не бог всемогущий…» Нет, не бог всемогущий, всего только маленький слабый божок, сотворил я Вселенную в три деревца, в три рождественских елочки хрупких, чтоб ныне, как скряга, над веточкой каждой трястись, над иголочкой каждой. Три рождественских елочки, три одиноких тростинки, три тонких травинки всего-то и есть у меня, вот затем и трясусь, как скупой над своим сундуком, над травинкою каждой. Три травинки, три легких снежинки лежат на ладони моей, три снежинки всего и богатства, три звездочки зябких. Три снежинки, три звездочки зябких, три зыбких надежды мои, осторожно пускаю с ладони, и вот уже тает ладонь моя, воску подобно. Так стою, как свеча среди поля. И только три звездочки зябких. Три зыбких надежды мои. Три звезды Вифлеемских. «Бывает ли это теперь…» Бывает ли это теперь, как прежде когда-то бывало, — чтоб вьюга в ночи завывала и негде укрыться в пути? Случается ль это теперь, как прежде когда-то случалось, — чтоб снежная ветка стучалась в ночное слепое окно? Бывает ли это теперь… Конечно, конечно, бывает — и вьюга в ночи завывает, и негде укрыться в пути, и долго в ночное окно мохнатая ветка стучится… Да, все это может случиться, но только уже не с тобой. Давно улеглись по углам бураны твои и метели. Отпели давно, отсвистели все лучшие вьюги твои. … И снова мне снится всю ночь, как вьюга вдали завывает, все кличет меня, зазывает, все манит и манит к себе. «– Что нового? послушай, говорят…» – Что нового? послушай, говорят, кругом огни, кругом огни горят. Пора и нам! осмелимся, шагнем, потешимся, нашутимся с огнем! Пора и нам, огонь горит в окне. – Смотри, смотри, сгорим с тобой в огне! – Сгорим в огне? Ну что ж, не мы одни. Кругом огни, кругом горят огни. Куда же ты, постой!., а говорят, кругом огни, кругом огни горят… Женщина, которая летала Женщина, девочка, почти что подросток, веснушчатая, угловатая (этакий гадкий утенок), — и в любви все никак не везло. А город был южный, душный, и там, на площадке его танцевальной, потные пары, плотно прижавшись друг к другу, кружились по кругу, целовались тайком и смеялись, и пластинки то и дело сменялись, — а она все стояла одна, все ждала, чтоб ее пригласили, и глаза умоляли, глаза просили — тщетно, напрасно. А потом было белое танго, и это давало ей право самой пригласить кавалера, а она не могла, не хотела, и тогда, словно птица, взмахнула руками и полетела над танцевальной площадкой (да, пусть они видят, пусть знают!), и сделала круг, и еще, и – полетела, и полетела… Ну что же ты, глупенькая, опустись на землю!.. Не опускается. Так и летает. Так до сих пор и летает. «В будапештской гостинице, в номере, на стене…» В будапештской гостинице, в номере, на стене — деревенский зимний пейзаж в деревянной раме. На исходе сумерек, знойными вечерами, он так странен здесь, в этой комнате городской. Деревенский зимний пейзаж, тишина и снег, и пустынный двор, и колодец, и дом с сенями, и неясный след, оставшийся за санями, на которых кто-то уехал давным-давно. Отчего же томит меня этот далекий звук, этот сонно скользящий санный поющий полоз, и зачем я хочу представить лицо и голос незнакомой женщины, едущей в тех санях? Для чего мне надо увидеть забор и дом на степной равнине где-то за Орошхазой, и на мягких ресницах женщины темноглазой осторожно тающий теплый январский снег? В будапештской гостинице, в номере, на стене… Но зачем мне помнить, думать и знать об этом через столько лет, будапештским горячим летом, в этом тесном, душном номере небольшом! А за окнами – зелень, марево, зной, Дунай, пешеходы, колокола и обрывки речи. И бесшумно падает, падает мне на плечи этот давний-давний, теплый венгерский снег. |
