Квадратный человек Как полуночный вздор, как на голову снег мой грозный командор, мой черный человек как поздний вестовой по гулкой мостовой квадратный человек с квадратной головой. Квадратное лицо. Квадратные очки. Квадратные глаза. Квадратные зрачки. И челюсти во рту гремят, как жернова, когда он говорит квадратные слова. Квадратный человек, сам черт ему не брат. В саду его растет квадратный виноград. И явственно видна, пока он говорит, квадратная луна в глазах его горит. О, этот человек, он выпрямить готов округлости полей, округлости прудов, и возвести в квадрат – и возвести стократ — квадрат своих затрат, квадрат своих оград. Квадратный человек, мой грозный командор, мой прошлогодний снег, мой полуночный вздор, нелепое звено из рода небылиц, — и все-таки одно из действующих лиц. И по спине сквозит нездешним холодком, когда он мне грозит квадратным кулаком. «Листья мокли под окном…»
Листья мокли под окном, намокали… – Дело к осени идет! — намекали. Протрубили журавли, пролетели, прокричали про снега, про метели. Эти голые поля, эти дали тоже мненье журавлей подтверждали. Только зрелые плоды, тяжелея, наливались, ни о чем не жалея. Да и мы с тобою, друг, не тужили, в камельке своем огонь не тушили. Хоть и видели, что день убывает, говорили: – Ничего! Все бывает! «Живешь, не чувствуя вериг…» Живешь, не чувствуя вериг, живешь – бежишь туда-сюда. – Ну как, старик? – Да так, старик Живешь – и горе не беда. – Но вечером, но в тишине, но сам с собой наедине, когда звезда стоит в окне, как тайный соглядатай, и что-то шепчет коридор, как ростовщик и кредитор, и въедливый ходатай… Живешь, не чувствуя вериг, и все на свете трын-трава. – Ну как, старик? – Да так, старик Давай, старик, качай права! – Но вечером, но в тишине, но сам с собой наедине, когда звезда стоит в окне, как тайный соглядатай… Итак – не чувствуя вериг, среди измен, среди интриг, среди святых, среди расстриг, живешь – как сдерживаешь крик. Но вечером, но в тишине… Воспоминанье о Марусе Маруся рано будила меня, поцелуями покрывала, и я просыпался на ранней заре от Марусиных поцелуев. Из сада заглядывала в окно яблоневая ветка, и яблоко можно было сорвать, едва протянув руку. Мы срывали влажный зеленый плод, надкусывали и бросали — были августовские плоды терпки и горьковаты. Но не было времени у нас, чтобы ждать, когда они совсем поспеют, и грустно вспыхивали вдалеке лейтенантские мои звезды. А яблоки поспевали потом, осыпались, падали наземь, и тихо по саду она брела мимо плодов червонных. Я уже не помню ее лица, не вспомню, как ни стараюсь. Только вкус поцелуев на ранней заре, вкус несозревших яблок. Как показать осень Еще не осень – так, едва-едва. Ни опыта еще, ни мастерства. Она еще разучивает гаммы. Не вставлены еще вторые рамы, и тополя бульвара за окном еще монументальны, как скульптура. Еще упруга их мускулатура, но день-другой — и все пойдет на спад, проявится осенняя натура, и, предваряя близкий листопад, листва зашелестит, как партитура, и дождь забарабанит невпопад по клавишам, и вся клавиатура пойдет плясать под музыку дождя. Но стихнет, и немного погодя, наклонностей опасных не скрывая, бегом-бегом по линии трамвая помчится лист опавший, отрывая тройное сальто, словно акробат. И надпись «Осторожно, листопад!», неясную тревогу вызывая, раскачиваться будет, как набат, внезапно загудевший на пожаре. И тут мы впрямь увидим на бульваре столбы огня. Там будут листья жечь. А листья будут падать, будут падать, и ровный звук, таящийся в листве, напомнит о прямом своем родстве с известною шопеновской сонатой. И тем не мене, листья будут жечь. Но дождик уже реже будет течь, и листья будут медленней кружиться, пока бульвар и вовсе обнажится, и мы за ним увидим в глубине фонарь у театрального подъезда на противоположной стороне, и белый лист афиши на стене, и профиль музыканта на афише. И мы особо выделим слова, где речь идет о нынешнем концерте фортепианной музыки, и в центре стоит – «Шопен, соната № 2». И словно бы сквозь сон, едва-едва коснутся нас начальные аккорды шопеновского траурного марша и станут отдаляться, повторяясь вдали, как позывные декабря. И матовая лампа фонаря затеплится свечением несмелым и высветит афишу на стене. Но тут уже повалит белым-белым, повалит густо-густо белым-белым, но это уже – в полной тишине. |
