Автоматы Мне в соседство даны автоматы. Автоматы красны, как томаты. Автоматы торгуют водой. Автоматы – народ молодой. Ни унынья у них, ни печали. Их история в самом начале. У них первые как бы века, а дорога еще далека. Но ночами, когда не торгуют, о своем они чем-то толкуют. Марсианский их странен наряд, и глаза как-то странно горят. Там какие-то споры и крики. Там опасные зреют интриги. Раздается призыв к мятежу. И тогда я, как некий правитель, в пиджаке из хлопчатой бумаги под неоновый свет выхожу. Как тонка моя слабая кожа! Нет, она на металл не похожа. А под кожей — сплетение хрупких кровеносных сосудов моих. Эта кожа боится пореза, и ничтожны проценты железа в этом теле, которое весит только семьдесят пять килограмм. Но смолкают при мне автоматы. Автоматы – они трусоваты. И стоит, как щенок-попрошайка, автомат в переулке пустом: будто сахар ему показали и за это служить приказали, — вот и встал он на задние лапы и старательно машет хвостом. Человек
Человеку живется горько. У него и сервант, и горка. Есть диван, и жена под боком. А ему все выходит боком. Он в квартире своей томится. Перед ним океан дымится. Острова в океане дики. Он хотел бы плыть на Кон-Тики. Нет ни горки и ни серванта. Обстановочка серовата. Не в квартире, не на диване — человек плывет в океане. Он клянет его в бога, в душу. Он во сне уже видит сушу. Но кишит океан акулами, И дымком берега окутаны. Человека трясло, ломало — все ему, человеку, мало. Подавай ему плод запретный. Очень любит он плод запретный. Он и в тесном трамвае едет, и совсем никуда не едет — все равно он куда-то едет, все равно этим плодом бредит. Он к нему простирает руки, на губах ощущает сладость. Он не может без этой муки. Это старая его слабость. Элегия Тихо. Сумерки. Бабье лето. Четкий, частый, щемящий звук — будто дерево рубят где-то. Я засыпаю под этот звук. Сон происходит в минувшем веке. Звук этот слышится век назад. Ходят веселые дровосеки, рубят, рубят вишневый сад. У них особые на то виды. Им смешны витающие в облаках. Они аккуратны. Они деловиты. У них подковки на сапогах. Они идут, приминая травы. Они топорами облечены. Я знаю – они, дровосеки, правы. Эти деревья обречены. Но птица вскрикнула, ветка хрустнула, и в медленном угасанье дня что-то вдруг старомодно грустное, как дождь, пронизывает меня. Ну, полно, мне-то что быть в обиде! Я посторонний. Я ни при чем. Рубите вишневый сад! Рубите! Он исторически обречен. Вздор – сантименты! Они тут лишни. А ну, еще разик! Еще разок! …И снова снятся мне вишни, вишни, красный-красный вишневый сок. «Мучительно хочется рисовать…» Мучительно хочется рисовать. Повсюду тюбики рассовать. О, поющее, как свирель, название – акварель! Белые вижу во сне листы. Как чисты они! Как пусты! И я рисую на них лицо на тоненьких двух ногах. Оно насмешливо щурит глаз: — Ну, полно, ты ведь не рисовал! — Да, знаю, было – не рисковал, а вот захотел рискнуть. — И кисточку я опустил в стакан. Всю ночь стояла она в воде, а утром, этак часам к шести, вдруг начала расти. Пустила корни она, а там — набухли почки на ней, а там – раскинуло веточки над водой веселое деревцо. И толстые тюбики стали в круг, и начался танец, и это был танец маленьких дикарей из племени Акварель. Трубила розовая труба. Зеленый буйствовал барабан. Нес оранжевый человек солнце на голове. Дальше форменный был содом. Хлопал ставнями синий дом. Лошадь, красная, как пожар, по черной неслась траве. Но тут шагнуло под деревцо все то же действующее лицо, лицо страдающее – лицо на тоненьких двух ногах. Оно вскричало: – Порочный круг! Меня нарочно лишили рук, и я не вынесу этих мук, и я покончу с собой!.. А мне так хочется рисовать. Я буду пробовать, рисковать, и я спасу тебя, о лицо на тоненьких двух ногах! На верхней веточке деревца я нарисую тебе скворца и дам тебе четыре руки, и ты поймаешь его! Луковица
Страничка из дневника Двадцать восьмого марта утром я вышел в кухню. Чайник на газ поставил. Снег за окошком падал. В шкафчике, на газете, луковица лежала. Глупая толстая луковица. Барышня провинциальная. Но две зеленые стрелки у ней на макушке были. Две зеленые струйки фонтанчиком из нее били. Снег за окошком падал, крупка в окно хлестала. В шкафчике, на газете, луковица расцветала. Луковица на газете. Зеленая, как кузнечик. Этакий Чипполино. Луковый человечек. Чай погуще завариваю. С луковкой разговариваю. Что-то ей, видно, ведомо такое, что мне не ведомо. Свое она что-то знает. Знает, что снег растает. А снег все никак не тает. А луковица расцветает. |
