Как показать зиму Диалог у новогодней елки – Что происходит на свете? – А просто зима. – Просто зима, полагаете вы? – Полагаю. Я ведь и сам, как умею, следы пролагаю в ваши уснувшие ранней порою дома. – Что же за всем этим будет? – А будет январь. – Будет январь, вы считаете? – Да, я считаю. Я ведь давно эту белую книгу читаю, этот, с картинками вьюги, старинный букварь. – Чем же все это окончится? – Будет апрель. – Будет апрель, вы уверены? – Да, я уверен. Я уже слышал, и слух этот мною проверен, будто бы в роще сегодня звенела свирель. – Что же из этого следует? – Следует жить, шить сарафаны и легкие платья из ситца. – Вы полагаете, все это будет носиться? – Я полагаю, что все это следует шить. – Следует шить, ибо сколько вьюге ни кружить, недолговечны ее кабала и опала. – Так разрешите же в честь новогоднего бала руку на танец, сударыня, вам предложить! – Месяц серебряный, шар со свечою внутри, и карнавальные маски – по кругу, по кругу! – Вальс начинается. Дайте ж, сударыня, руку и – раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три!.. Воспоминанье о скрипке
Откуда-то из детства бумажным корабликом, запахом хвойной ветки, рядом со словом полька или фольга, вдруг выплывает странное это слово, шершавое и смолистое — канифоль. Бумажный кораблик, елочная игрушка, скрипочка, скрипка. Шумные инструменты моего детства — деревянные ложки, бутылки, а также гребенки, обернутые папиросной бумагой, — это называлось тогда шумовым оркестром, и были там свои гении и таланты, извлекавшие из всего этого звуки, потрясавшие наши сердца. Я играл на бутылках, на деревянных ложках, я был барабанщиком в нашем отряде, но откуда это воспоминанье о скрипке, это шершавое ощущенье смычка, это воспоминанье о чем-то, что не случилось? «Была зима, как снежный перевал…» Была зима, как снежный перевал, с дымком жилья, затерянным в провале. Но я в ту пору не подозревал, что я застрял на этом перевале. Была такая длинная зима, когда любой вечернею порою уже легко – сойтись горе с горою и очень трудно не сойти с ума. Была зима, и загородный дом, где в сумерках мерцает телевизор и где гудит огонь, бросая вызов метелям, снегопадам, январю — всему, что нам на головы свергалось. Дни прибывали по календарю. К пяти часам у нас уже смеркалось. Когда в окно вползала чернота и все предметы делались иными, я видел, как подводится черта под нашими усильями дневными, под нашей каждодневною тщетой. А ниже, оставаясь за чертой, тянулась цепь таинственных пометок, и лес напоминал строеньем клеток и всей своею сущностью прямой, что он не только современник мой, но и другого века однолеток, и он другие помнит времена. Графический рисунок голых веток напоминал при этом письмена давно существовавшего народа. А я еще задач такого рода не знал, я перед ними пасовал и то и дело путался в ответах. Да и мороз к тому же рисовал на стеклах непонятные узоры и всякие загадывал загадки, которых я разгадывать не мог, хотя и упражнялся регулярно. А утром снова тоненький дымок стоял над крышей перпендикулярно, и даль передо мной была бела, и жизнь моя передо мной была как на ладони вся, как на экране, и можно было с легкою душой перечеркнуть написанное ране, переписать строку или главу, которая лишь сдавленно звучала, перемарать постылый черновик, и даже сжечь, и все начать сначала. Сон о дороге И еще такой я видел сон. Люди, их несметное количество, все, кто жил на свете до меня, двести поколений человечества, в отблесках закатного огня по дороге шли мимо меня. Люди эти, малы и велики, выходя из тьмы своих веков, на себе несли своих богов темные таинственные лики, свои стяги и свои вериги, груз венков своих, своих оков, книги своих пастырей и книги вольнодумцев и еретиков, древние орудия познанья, множество орудий для дознанья и для целей всяческих других, чаши для куренья фимиама — словом, все, с чем шла когда-то драма их страстей и верований их. Как ее разрозненные звенья, времена смешав и поколенья, шли передо мною Брут и Цезарь и Марат с Шарлоттою Корде, армии афинян и троянцев, якобинцев и преторианцев, Азия бок о бок и Европа, вперемежку Рим и Карфаген. И почтенный киник из Синопа, седовласый старец Диоген, выступив на миг из полумрака, поднял свой фонарик над собою и сказал мне строго: – Для чего! — И подобно греческому хору, тысячи людей одновременно выдохнули разом: – Для чего! — Кто-то рявкнул басом: – Ты ответишь! — И шепнули рядом: – Ты все скажешь! Ты нам головой своей ответишь, если ты не скажешь — для чего!.. — Я хотел ответить, я пытался, я кричал, но звук терялся где-то — как всегда во сне бывает это, вымолвить не мог я ничего. А меж тем поток уже кончался, край его вдали обозначался, и, венчая шествие, качался одинокий факел позади. И тогда над темною дорогой, где шаги едва уже звучали, преисполнен гнева и печали, трубный глас раздался: – Проходи!!! — И тогда пошел я вслед за ними, как в конце военного парада с площади уходят музыканты, завершая шествие его. А потом дорога опустела, лишь трава тревожно шелестела, и звезда полночная блестела, грустно вопрошая: – Для чего? |
