Три с лишним десятилетия домашняя крепость защищала Джерома Дэвида Сэлинджера от напастей, но однажды валуны циклопической кладки и ров с кипящей смолой его не спасли. Произошло это четверть века назад, вторгшуюся звали Джойс Мэйнард, было ей восемнадцать, в только что вышедшей объемистой книге ее («At Home in the World») около трети страниц посвящено недолгому союзу с затворником, назвавшим мемуаристку «паразитирующей, патетической сплетницей».

Ею сызмальства владели две страсти — поглощенность собой и стремление поделиться этим неутоляемым чувством с читателем. О том, что одно может профессионально сцепиться с другим и даже питать его, в свой черед выпивая из него спелые соки, она впервые, не достигнув и отроковициных лет, узнала от матери. Запомни, сказала ей та, считавшая долгом не сюсюкать с ребенком, а наставлять его в полезном и мудром, запомни: все, что предстоит тебе испытать, ты, если правильно себя поведешь, сделаешь материалом литературы. Когда Джойс стукнуло семь, родители подарили ей скромный печатный станок, и она, вдохновившись исповедально-торговою перспективой, взялась за выпуск личного боевого листка, аккуратно и трогательно — всего десять центов — сбывая его умиленным соседям. На излете тинейджерства она издала первый воспоминательный опус, снискавший горсточку кисло-сладких критических слов, и с той поры ни на дюйм не отклонилась от педантичнейшей интроспекции, принявшей форму документальных романов, эпистолярной летописи текущих невзгод, аудиокассет и компакт-дисков с обширными комментариями к опубликованным текстам и, наконец, автобиографического, в мировой паутине, отдела (не угодно ли адрес: www.joycemaynard.com), нашпигованного всем, что вы желали бы знать, но стеснялись спросить, о Джойс Мэйнард, — алкоголик-отец, холодное детство, любовные драмы, трое детей, аборт и развод, вера в людей, друг Пабло отменно готовит рыбу с картофелем. Биохроника души и литературной карьеры могла бы стать увлекательным эгоцентрическим жанром, примеры певцов своей жизни известны, но Мэйнард зарапортовалась, утонув в недоваренном хлебове, куда наряду с вменяемым овощем плюхнула массу подгнившей белиберды.

В юности у нее все же был проблеск таланта, Сэлинджер приметил в «Нью-Йорк таймс» ее взгляд и нечто, клюнув и на большеглазую фотографию, у них началась переписка, обрисовалось сродство убеждений, и она покатила к отшельнику, разведенному отцу двух дочерей, взвалив на себя ношу его отчужденности. Мемуар дышит неостывшей любовью или, что то же, продуктивным намерением свести старые счеты, ибо затворник, уверяет она, эмоционально натешившись ею, выставил девушку вон, в коем свидетельстве обвиняемый усмотрел месть и поклеп. Из текста ее вытекает, что Сэлинджер был сущим монстром, т. е., добавим мы, настоящим писателем. Он заставлял Джойс поедать на завтрак мороженый мерзкий горох и затем извергать его для очищенья желудка, изнурял разговорами о гомеопатии и, лошадиными дозами, о правде в литературе, предпочитал общество еще более юных девиц (не нимф, как она, а нимфеток) и всячески избегал с нею, наивной и свежей, полового сожительства.

Она пробежалась по биографии анахорета, точно свет по воде в оде Пиндара (античная метафора мне подсказана книгой «Миллениум» Хакимбея, исламского, из города Дублина, консервативного революционера, личное знакомство и содержательная беседа с которым заслуживают подробного изложения), а когда он ее сбросил наземь, ощутила такую потерю, что память о ней преследует Мэйнард не только в коммерческих целях. Он для нее слишком многое значил, она для него оказалась мала; это непоправимо. Кем я была в твоем доме, чего ты хотел от меня, доверчивой бедной студентки с искалеченной, как показала жизнь, жизнью? С ожогами от твоего невнимания — даже словесность, верное снадобье, пасует перед этой жестокостью. Разгневанная и страдающая, она вопрошает не Сэлинджера — свою горящую рану — и в ответ получает: сплетница, сплетница, сплетница. Это лучшие в беспорядочной книге страницы, боль и жалоба в них и спустя четверть столетья реальны, а окрестное многословие уравновешено лапидарностью его отповеди. Совладать с ним она не смогла, но зато впечатлений ей хватило с избытком.

В 1979 году писатель Найпол увидел на телеэкране иранскую революцию. Внимательному взору вест-индского, с британской пропискою, автора предстал темный плач улиц и площадей, растекание бессонных артерий, в нужный момент собираемых пузырящейся яростью, слитное рвение бородатых мужчин и конвульсивный парад дотоле немотных, вчетверо сложенных мусульманских вакханок, распахнувших всю непристойность своей наготы. Из бойничных прорезей, оставленных женскому зрению милосердием верхней одежды, сочилась древняя, зарытая цивилизацией оргиастическая ненависть масс, а ротовые отверстия дымились таким проклинающим счастьем, что в европейских эротических словарях для него не нашлось подходящего наслаждения. Некоторых мыслителей, чей повседневный геополитический кругозор был ограничен левобережною Сеной, тегеранский надрыв побудил к декламациям о всеединстве народного тела, коего члены и органы в одночасье избавились от прозападной буржуазной коросты, но Видиадхар Найпол не принадлежал к сообществу парижских философов с его вольнолюбивой риторикой и неусыпной борьбой против всех видов власти, за исключением собственного интеллектуального первенства. Эмпирической выучки скептик, он без затей полагал, что судить о событии может лишь тот, кому удалось самолично пожить на его языке, увертываясь от жадно смыкающихся челюстей. Долженствованье присутствия и колонизаторский этос литературного репортажа, предательски отнятый политкорректностью от его материнских сосцов, отрядили Найпола в путешествие по нестройному квартету земель (Иран, Пакистан, Индонезия и Малайзия), где вера Мухаммада обязалась быть устроительницей государства и началом судьбы — ее черным камнем, каллиграфической вязью, зеленеющим древом.

Показания странствий сложились в объемистый том («Among the Believers», 1981). Суммируя полтыщи страниц об очерченном сочинителем мусульманском квадрате, страниц, изобилующих путевыми гротесками, беззлобно-придирчивой характерологией и въедливым наблюдением за по-восточному скользкой природой вещей, получаем такое, приблизительно, резюме. Лучезарная арматура исламской теократии остается воздушной конструкцией и не находит материальных обличий своему совершенству. В консервативной революции невозбранно узреть огненный столп, испепеляющим светом которого вся бренная тварность будет пронизана и отринута до основ, но предназначенье огня — уничтожать, сожигать, строительной силой ему быть не дано, и протянутые с неба к земле лучевые потоки в землю врастать не желают. Они опираются на нее иллюзорно, наподобие радуги или воображаемой арки. Не верой, а обновлением затхлых систем, зачарованных карающей теократической чистотой, спасутся магометанские области от пустот и изъянов конца XX века. Надежда Найпола — на слой реформаторов, агентов умеренной вестернизации. Слой этот не социальный — идеологический, он рекрутируется из различных общественных групп и скреплен волей к рациональности, вызванной одолеть базисный, единый в двух лицах порок: духоту азиатского фатализма и наваждение истребительных исступлений, компенсаторную изнанку все той же галлюцинозной застылости.

Уже слышатся ироничные реплики, что подобные выводы со скидкой идут на любой распродаже постколониальных товаров и, дабы обзавестись этим траченым скарбом, незачем было изнурять себя дальним пробегом. Но это все равно как раздавленному крушением поколения, на обломках идеи скребущему свои гнойники коммунисту высказать ласковым, покровительственным тенорком: а ведь мы вас, голубчик, еще давеча предупреждали, что плановая экономика не во всех случаях эффективна, и с лагерями вы, как бы помягче, малость того, через край — стоит ли удивляться язвам да рубищу. Говорящие так не оплатили свою правоту и полушкой индивидуального опыта, исламские же страны ради опровержения западной нестерпимой науки бросили в глотку шайтану тысячи жизней и неисчислимость ресурсов; преображенная соучастием в действительной драме, приобщенная к подлинному, банальность перестает быть банальностью, и Найпол изменил бы себе, откажись он от свидетельской проверки того, в чем другой усмотрел бы заведомую, доопытную очевидность.