Оргия вокруг собрания Ганцев вселила надежду, что рынок вернется к ситуации 80-х, когда аукционы по-оленьи сшибались рогами, а на деньги вообще никто не смотрел, ибо они возникали точно из воздуха, в знак фантастического реванша за скаредность минувших десятилетий. Нет, этого не происходит, территории сбыта сжимаются в максимально неподходящий момент, иссушается почва, и вместо чаемых, светлозеленых, со змиевой казначейской печатью деревьев вырастают какие-то чахлые кустики тугриков. Почему именно, не берутся ответить даже эксперты: обычно они отделываются газетным клише о циклической взбалмошности кондратьевских конъюнктур и о близости новых варварских плодоношений. Иначе рассуждают мистически настроенные аналитики, склонные усматривать в тривиальных приметах депрессии злокозненные криптограммы «Конгрегации романских маршанов», продукт их заговорщицких инициатив. Эта действительно странная, организованная лет шесть-семь назад группа со штаб-квартирами в Лионе, Флоренции, Барселоне и Лиссабоне в уставе своем записала, что считает себя восприемницей истинно католических традиций «работы с искусством» — не определив, как надлежит понимать столь обязывающую декларацию, оставшуюся туманной для всех, кто не имеет чести состоять в «Конгрегации». Реально же группа, ныне небезуспешно стремящаяся означить свое присутствие в странах английского языка, следует явно нехристианским канонам и формулам культурного поведения, обставляя свои торговые представления отталкивающими ритуалами, в коих иные наблюдатели угадывают отзвуки герметической жестикуляции неоплатоников Ренессанса. Последние черпали пассы из позднеантичных (эллинских, египетских и сирийских) источников тайноведения, что в свою очередь будто бы уходили корнями в баснословность Традиции, ее изначальную топь, заново напророченную магическим символизмом Рене Генона и геополитикой его бредящих властью эпигонов. С этой публичной псевдоэзотерикой «Конгрегации», скорее напоминающей хвастовство невесть откуда свалившейся роскошью, аукционы, пожалуй, смирились бы, но «Романских маршанов» обвиняют в грехах посерьезней, нежели тщеславие нуворишей. В частности, им инкриминируют несколько отвратительных демпинговых атак на рынок искусств, случившихся в середине 90-х (зона международной торговли до сего времени от них не оправилась), а также тесное дружество с итальянским, испанским и французским праворадикальным подпольем сторонников Третьего пути и Консервативной революции, якобы обитающих — в уюте своего андеграунда — на беспросветно темные деньги «Маршанов». Ни то, ни другое, разумеется, не доказано, зато не нуждается в доказательствах безупречно сомнительная репутация этого узкого клуба. Впрочем, она лишь способствует приращению богатства и влияния «Конгрегации».

Феерическое достижение «Кристи» оказалось возможным в результате изобретательных и, как показывает опыт, однократных, невоспроизводимых усилий сотрудников фирмы; конец века вяло влачит свою колесницу, словно мечтая избыть недостающие до истечения тысячелетия годы. Кудесники «Сотби» попытались перешибить летаргию и были вынуждены ретироваться, оставив на поле боя раненых, чьи стоны стали обескураживающим звуковым подкрепленьем стагнации. Неудача с коллекцией Эвелин Шарп, десятилетиями собиравшей шедевры modern art, заставила «Сотби» слегка пошатнуться от неожиданности; другим такого удара хватило бы, чтоб до конца дней в музейной тиши размышлять о бессребрено-вечном. Согласно экспертным оценкам, покупатели должны были раскошелиться миллионов на шестьдесят. Они едва выдавили из себя сорок, и даже звезда коллекции, очаровательная обнаженка лучшей поры Модильяни, один взгляд на которую побуждает к легкомысленным тратам, не собрала на бедность запланированных десяти миллионов.

Современные аукционы напоминают рулетку. Расчет, интуиция, проникновение в природу страстей — эти интеллектуальные добродетели обесценены вмешательством вероятностных смерчей, стохастической мясорубкой, перемоловшей предвидение. Сословие свободных людей, влюбленных в коммуникацию посредством торговли искусством, вынуждено оборонять свое меркуриальное, ртутно-блуждающее назначение сообщителей, коммерсантов всепроникающих связей, тотальных, как сама идея коммерции. Сопротивляться приходится неуловимо-безличным демонам разрушения, веющим в самом воздухе времени. Сословию противостоит аморфная непостижимость, и аукцион, как сейсмограф, среагировал на ее происки первым.

Средневековое искусство от века считалось лакомой, сулящей прибыль добычей. «Сотби» не раз ее настигала хищным прыжком и затем, точно львица меж детками, равными кусами распределяла средь своих филиалов жаркую тушу, а у тех не залеживалось. Все предвещало успех, да к тому же, помня о скверном анекдоте с коллекцией Эвелин Шарп, фирма обезопасилась, ангажировав Боба Уилсона, чей режиссерский талант, реализуемый через пластические дарования труппы, придал торгу характер мистерии, религиозного действа, страстей и миракля, когда сквозь густые драпировки коммерции вспыхивали нимбы обрядово переступавших актеров и тишайше, но явственно струилась музыка культа, искупительной жертвы, пресуществления — символ того, что публику звали соучаствовать литургии, что нынешние «предметы продажи» в эпоху веры и чувства обрамляли нетленную святость мощей, что идеальное воплощенье искусства, если опрометчиво посчитать его идеал непогасшим, излучает волшебство исцеления и таковой же бывала реальность искусства — кто низвел ее до скопления мертвых, с означенной суммой, объектов? Публику соблазняли купить не вещь, но золотую, серебряную, эмалевую эмблематику ставшей таинством тайны; напитанная, точно уксусом губка, потоками святости от некогда ее окружавших костей, тайна сия и поныне, чеканили речь проповедники и герольды продажи, в каждом драгоценном извиве своем сохранила радость мистического присутствия этих останков и полнится ожиданием Новой Жизни, ее алых, атласных, овеянных ветром, непререкаемо светлых одежд — сверьтесь, о, сверьтесь с горбоносым певцом.

Публика была очарована сиянием тайн Средневековья. Она благожелательно отнеслась к священнодействиям Боба Уилсона. Ей понравились звучные фразы глашатаев философии аукциона. Торги были посредственными. Предсказания сделались трудными. Оракул не уточняет, что за великое царство погибнет. Остывают треножники пифий и зарастают к ним тропы. Непостижная игра вероятностей губит предвиденье. В мире нет места даже спланированным злоумышлениям конспирации, ибо они неузнаваемо искажаются, проходя путь от замысла к злу. Короткая фраза не лучше длинной. Аукцион превращается в казино, и это дает ему новую свежесть.

Честный культурантрополог не скажет сегодня, что такое личность, разве лишь вспомнит происхождение, сценическую этимологию — персона, говорящая сквозь прорезь раскрашенной маски, или сама эта маска. Личность бежит дефиниций, сторонится связных и закругленных вердиктов, а когда нужно исчезнуть, обращается к тактике, на протяжении столетий испытанной в иудеохристианской литературной цивилизации, — погружает свою недоступность в подробную исповедь, чтобы начисто скрыться из виду. Чем больше она о себе возглашает и себя выбалтывает, чем неистовей рвение, которым сопровождается совлеченье оболочек души и самоувечное расковыривание гнойных нарывов, тем уклончивей вероятье того, что свидетели хеппенинга смогут понять побуждения распахнутой жизни и узреть в ее непрозрачности облик держателя разнузданной речи, актера танцующих слов. По первому впечатлению, корни эмоций и импульсов вырваны из земли и заботливо, для удобства обзора выложены на поверхности. Вот они, в капельках влаги, с налипшими комьями теневого существования, скользкими катышками некогда спрятанных, а теперь рассекреченных эпизодов. Нет, то лишь мнится, мерещится, иллюзион разоблачения магии обусловлен конвенцией жанра — личность не приблизилась ни на дюйм, тайна не стала яснее.