Непоправимый ньюйоркер, он окружен европейской молвою и славой, толпы заснятого Барбарой Коппл народу ищут дотронуться до него, разжиться автографом, исподтишка щелкнуть фотозатвором; скромный концерт, в какой бы город он его ни привез, утопает в сентиментальных слезах и глохнет в шквалах энтузиазма, но один неподражаемый звук слышен, сколько ни забивай его аплодисментами, — брюзжание неврастенической псевдоисповеди: собаки, ванная, лекарства, гондольер, жратва из мусорки, старость, любовь, все, что вы знали о сексе и боялись спросить, а мой аналитик говорит, чтоб я попробовал. Исколесили Европу, вернулись в Нью-Йорк, навстречу вышли папа и мама, ему 96, она помоложе — 93 с половиной. Будь Вуди аптекарем, он заработал бы больше, рассуждает не утративший замечательной шевелюры отец. А мое мнение, шевелит ярко-алыми губами мамуля, что с азиатскими девушками гулять нечего, если так и дальше пойдет, евреи вообще скоро вымрут. Кореянка стоит подле и ласково улыбается.

Барбара Коппл мечтала заполучить настоящего Вуди Аллена и услышала великолепно разыгранный, непроницаемый монолог, слившийся с голосами его киногероев, ничего не прибавивший к их говорению из рассыпанных осколков сознания. Она осколки собрала, сложила из них композицию, еще раз прокрутила акустику, и сквозь руководимый кларнетом любительский джаз вновь просочился носоглоточный тембр — заполнив весь кадр, завиваясь над веницейским каналом, торя звуковые дорожки в родимом рассыпчато-каменном Яблоке. Перед нею был Зелиг из греческого ресторана, летчик, индеец и негр, существо с множеством «я» и без определенных признаков пола, безличная мужедева, одержимая страстью рассказывать свои сны.

Ударившись о глыбу льда, корабль будет ранен, в дыры хлынет инъекция Океана, корпус, явив небосводу корму, промерит всю толщу и станет ржавеющим левиафанным форпостом донного праздника, в труху обратятся скелеты, бельевое голландское полотно и камчатные скатерти, проглоченные рыбами кольца, ожерелья, монеты тускло заблестят сквозь фосфор и обрушат котировку темноводных бирж, века назад воздвигнутую золотым запасом галеонов, — но смерти нет, и не бывать «Титанику» поживой глубины, пока Селин Дион не допоет любовь. Сирены древности истребляли корабли соблазном голосов. Чтоб совладать с обманом, герою странствий пришлось измыслить одну из первых концептуальных композиций: веревки для себя, воск для ушей матросов, плебс на веслах слышит тишину и не догадывается, чем ему грозит звучание, аристократу ведомо острейшее из наслаждений — зрелище собственной гибели, от которой он хитроумно застрахован. Еще бы жиру, войлоку и меду, да к этой приторной податливости немного социального протеста, допустим, требование принимать в художественные академии всех желающих, поскольку все равны перед искусством — и вылитый Йозеф Бойс, заменивший бородой и шкурой шляпу. Сирены современные, и в том числе Селин Дион, уже не губят, а мирволят. Где раньше была смертельная ловушка, там сегодня округа спасения, эскортирование слабых и недужных, блаженный конвой потерпевших, неподдельность акустического утешения. Они желают пусть не уничтожить, — размягчить и продавить материю несчастья, сделать ее менее фатальной. «Титаник», показав, каким должно быть творчество, созидаемое артистической элитой на потребу миллиарда зрителей и ради миллиарда долларов, не оставил в неведении и относительно канонов планетарного пения. Обогревающее милосердие, елей с бальзамом, соболезнование болезным и вместе — реяние ангелической светозарности, надмирное спокойствие, ласковый сомнамбулизм, будто остуженное свеченье обратилось в дух, в мелодию.

Летописцам идей и событий, в массе своей равнодушным к необычным феноменам духа и тела, к новой психоантропологии, не уйти от гипотезы происхождения загадочного племени эстрадных певиц, так обязывающе названных дивами. История знает сверхпопулярные женские голоса, ими не удивишь, но нынешняя генерация звезд, и в том ее абсолютная новизна, вырвалась из территорий известности, освоив мифологическую участь всеприсутствия (осознать перемену позволяет новелла Кафки «Певица Жозефина и мышиный народ», в параболической форме трактующая и об этом). Каких-то полтора десятка лет тому о них, как об особой биологической популяции, еще не догадывалась даже взрастившая их впоследствии поп-культура. Кэйт Буш, к примеру, могла б играючи заткнуть за поясок с дюжину теперешних владетельниц сердец, но волей объективно-исторических причин (коммуникации тогда уже имелись — не было настройки на волну и готовности к тотальной сдаче сладкогласию) не доросла до земшарной отзывчивости, до повсеместного отклика на свою стойкость и жалобу, что удается не превосходящим ее ни талантом, ни волшбою, ни рвением сиренам девяностых. И уж подавно не было созданий этих в роке, который тем отличен от popular culture, что не ведает всемирности и не домогается ее. Такое суждение, вероятно, покажется странным, но я настаиваю: рок, взятый в чистейших, беспримесных образцах, рок, раздвинувший аудиторию до десятков и сотен миллионов двуногих без перьев и в оных, сроду не обращался ко всему человечеству (даже когда прямо адресовался к нему) и не пытался сформулировать его универсальную идеологию. Рок-музыка выражала ценности определенной среды, поколения, бунтарского класса и этим ограниченным в социальном пространстве и времени сферам посвящала свой вызов, пример и послание. Классический, со всеми его ответвленьями, рок, окончательно извергнувший свое бытие в чудной блевотине панка, на исходе 1970-х — это представительство конкретного, а не универсального опыта, групповой, а не гуртовой чувствительности. Обдолбанный Вудсток не для того валялся в грязи, чтоб упокоиться на волнах общечеловечьего братства («Му generation», — кричали и пели и ломали гитары «The Who»). Абстрактные категории соборного всеединства, безусловно, кое-что значили в сбивчивой иерархии его мозга, они декларировались в листовках и песнях, однако насущной задачей представлялась хиппистская свальная коммунальности Непала и Калифорнии — взаимообразное трение двух-трех десятков знакомых тел.

Из всех зрелищ (не беря в расчет спорт или кино) осязаемая всемирность присуща лишь опере, откуда поп-дивы заимствовали божественную этимологию своего имени и основные манеры культурной репрезентации тела и голоса. Опера — католический жанр, не случайно развившийся близ Ватикана. Оперный исполнитель попирает ногами не сцену. Он пребывает в области волшебных трансфигураций, на мистериальной арене мировых и космических соответствий, и вагнеровский Байрейт в той же степени воплощает искания арийского духа, в какой реализует конструктивные возможности устремленного к синтезу жанра. Певец оперы обращается ко всем людям Земли и стоит на земном шаре, ибо он его председатель, и когда знаменитая, разделившая зоны влияния теноровая троица (христианские обертоны еще пригодятся), возвышаясь над уровнем моря, открывает собой всепланетное развлечение наподобие Олимпиады или футбольного Кубка, этот тезис подтверждается акустически зримо.

Современная поп-культура, особенно в лице сирен, — наследница священной оперы, столь же умопостигаемой, сколь сущей, обретающей реальность в альянсе очевидной яви и невидимых планов своего символического естества. Находясь в центре сна и у завязей грезы, поп-культура насылает обольщения к изголовью всего человечества. Ее когда-то простенькая форма, вбирая множество картин и образов из высших эшелонов творчества, становится все тоньше, изощренней и пресыщенней — не постмодерней, а роскошней, и нужно ль говорить, что специфическая, попсой усвоенная роскошь, все эти драгоценности египетских гробниц, сизый дым кадильных воскурений и златотканая парчовость ренессансных балдахинов — прерогатива оперного действа. (Сестринское братание и восприемное родство двух искусств было возвещено припасенным к барселонской Олимпиаде клипом с участием Монтсеррат Кабалье и Фредди Меркьюри, где преувеличенное мужество Фредди смотрелось, естественно, фикцией. Легко превращаемый в женщину, отчасти ею бывший, он скорее призывался на роль андрогинной дивы и безупречно утолял людскую жажду сладкогласия.) Наконец, звучание попсы, достигая слуха всех и каждого, именно из-за своей всепроникающей универсальности обретает мистическое измерение какого-то благовествования, чуть ли не апостольских — женскими устами — возглашений к народам, главным образом, как заповедано традицией, необрезанным. И тут вырисовываются контуры уже не новой оперы, а новой или очень старой церкви. Дьявольская разница и совершенно иная перспектива, заставляющая еще раз поразмыслить о религиозном генезисе идолов массового сознания.