Но Вилли был невозмутим.

– Мистер Филипс, – твердо сказал он, – я сознательно посвятил лучшие годы моей юности работе вдали от родных и друзей, причем, разумеется, небескорыстно: у меня были свои стремления и надежды, но не те, которые вы предполагаете. Я ценю и положение, и богатство, и знатность, а тем более – прелесть красоты и взаимной любви. Но хоть я и молод, но достаточно знаю жизнь, чтобы не увлекаться внешностью, а искать более прочных привязанностей.

– Каких же, например?

– Я хочу создать настоящую семью – с той, с кем я привык делить и радость, и горе. Год назад кроме нее у меня еще были близкие родственники, но Бог не судил нам свидеться… Впрочем, эти подробности вам, наверное, безразличны и неинтересны…

– Почему же? – перебил его мистер Амори. – Пожалуйста, продолжайте. Я полагаю, что заслужил ваше доверие своими советами. Говорите со мной как с другом. Меня все это очень интересует.

– Давно не приходилось мне откровенно говорить о себе, – сказал Вилли. – Но если вас интересует, как я думаю устроить свою жизнь, то у меня нет причин скрывать это. Я рано познакомился с нуждой. Я жил с матерью и с дедом. Мать была слаба и болезненна, дед был стар и не имел ничего, кроме скудного жалованья. Несмотря на это, на мое воспитание не жалели ничего. И я рано понял, что обязан вознаградить их за заботы и лишения. Я поступил на службу и начал работать, чтобы помогать семье. Мне пришлось пережить немало тяжелых минут, когда случилось остаться без места… Но, наконец, счастье улыбнулось мне: я получил такую работу, что моего жалованья с избытком хватало на всех; моя семья была обеспечена. По делам фирмы мне пришлось уехать в Индию и провести там шесть долгих лет, усиленно работая, чтобы со временем обеспечить полное благополучие матери, которую я боготворил. Я обязан ей всем, что есть во мне самого лучшего. Но Бог, повторю, судил иначе… Я уже мечтал о возвращении на родину, когда внезапно получил известие о смерти деда, а вслед затем – и матери. Я остался один на свете, и у меня не было бы цели в жизни, не будь той, любовь к которой будет жить во мне, пока я существую на земле.

– Кто же она? – взволнованно спросил мистер Амори.

– Эта девушка – круглая сирота, – ответил Вилли, – без средств, и не такая уж красивая, но с таким благородным характером и такой чистой душой, что любая красота меркнет перед ней.

Мистер Амори слушал внимательно, не проронив ни слова.

Вилли продолжал:

– В том же доме, где жила моя мать, снимал комнату старик-фонарщик. Он жил бедно, но был человек в высшей степени добрый. Однажды вечером, вернувшись домой с работы, он привел с собой маленькую девочку, которую подобрал на улице: злая женщина, у которой та жила, выкинула ее из дома в темную морозную ночь. Девочка была больной и слабой. Впрочем, благодаря уходу и заботам дяди Трумана и моей матери она поправилась. Правда, ее упрямство, ее вспыльчивый, необузданный характер приносили множество неприятностей.

Очутившись в другой среде, окруженная любовью и лаской, девочка буквально переродилась.

Вначале я полюбил ее просто из жалости, но по мере того как она развивалась, мы сблизились как товарищи: вместе учились, вместе делили радость и горе. Если раньше я был только участником ее игр и учения, то потом нашел в ней разумную советницу.

А как она любила своего приемного отца! Когда старика разбил паралич, как она ухаживала за ним! Своей заботой, ежеминутным уходом она, сама еще ребенок, отплатила ему за все его хлопоты с ней в раннем детстве. Зайдешь, бывало, вечером в их комнату – справиться, не нужно ли чего, и увидишь, как она, бедняжка, сидит у постели старика, держит его за руку и ласково говорит что-то, а если ему не спится – читает Библию.

Но, несмотря на ее заботы, старый дядя Труман умер. Это было незадолго до моего отъезда в Индию. Я старался утешить и развлечь нашу маленькую Герти. Она должна была перейти жить к одной даме, которая принимала в ней участие еще при жизни дяди Трумана. Перед отъездом я поручил Герти беречь мать и деда, и она свято исполнила мою просьбу.

Она не остановилась даже перед размолвкой с мистером Грэмом – отцом ее воспитательницы – и переселилась к моей матери, когда та заболела, чтобы всецело посвятить себя уходу за ней и за стариком.

Ребенком я любил ее как сестру; теперь меня влечет к ней другое чувство, которое не уйдет никогда.

Мистер Амори терпеливо выслушал до конца.

– Конечно, – сказал он, – ваша привязанность к ней делает вам честь. Положим, не всякая пошла бы на это, но молодому человеку, начинающему свою карьеру, нельзя так увлекаться и связывать себя с девушкой, не обладающей ни богатством, ни красотой, только из-за того, что она близка вам по воспоминаниям, как подруга детства. Разве вы уже обещали жениться на ней?

– Об этом еще не было речи, – ответил Вилли.

– Ну, так послушайте меня. Не поступайте опрометчиво. Ведь вы шесть лет ее не видели. Кто знает, какие перемены могли произойти в ней за это время. Подумайте, какова будет роль этой бедной сиротки, этой учительницы среди бездушного большого света…

– Я вам не говорил, что она была учительницей! – быстро перебил его Вилли. – Откуда вы это знаете?

Мистер Амори понял, что невольно выдал себя, но не подал виду и спокойно ответил:

– Говоря по правде, мистер Салливан, я видел эту девушку со стариком доктором.

– С доктором Джереми?

– Да. Как-то я встретил доктора Джереми, и с ним была Гертруда Флинт. Он мне рассказал о ней кое-что; все это рекомендует ее с самой лучшей стороны. Впрочем, я ведь предостерегаю вас от неравного брака не по отношению именно к ней, а вообще…

Вилли внимательно следил за выражением лица собеседника и ждал, что он скажет дальше. Мистер Амори продолжал:

– Да, так вот, эта Герти, как я и говорил, будет для вас большой обузой: она не создана для большого света. Я руководствуюсь простым здравым смыслом, советуя вам хорошенько все взвесить и обдумать, прежде чем решиться на такой важный шаг, от которого будет зависеть счастье вас обоих.

– Я верю, сэр, – ответил Вилли, – что все доводы, которые вы привели, весьма разумны. Я ценю вашу искренность и очень благодарен вам за доброе отношение. Но я докажу вам, что действую отнюдь не опрометчиво. Не скрою, мое желание разбогатеть было не лишено честолюбия: я знал, что богатство даст мне доступ в высший круг общества. Благодаря мистеру Клинтону я попал в этот круг раньше, чем ожидал. Когда весной мы приехали в Париж, моя близость к его семье и его дружеское расположение сразу открыли мне все двери. Его здоровье не позволяло ему участвовать в развлечениях дочери; поэтому мне приходилось сопровождать мисс Клинтон, которая страстно любит светскую жизнь. Я был опьянен. Все льстило моему тщеславию. Оглядываясь назад, я часто удивляюсь, как я мог устоять против тех искушений, которые подстерегали меня со всех сторон. Должно быть, воспоминание о матери сдерживало меня и не давало пропасть. Чем ближе я узнавал жизнь и нравы большого света, тем яснее понимал многое, чего сперва просто не замечал. Меня поражали его суетность и пустота. Я видел, что под внешним лоском, под утонченной вежливостью нередко кроется невежество, безнравственность и лицемерие.

– Вы очень проницательны, – заметил мистер Амори, – и для меня удивительны такие взгляды у молодого человека. Надо много наблюдать, многое испытать в жизни, чтобы прийти к таким заключениям.

– Да, разумеется, это явилось не вдруг, – согласился Вилли. – Я начал замечать ложный блеск этого круга только тогда, когда рассеялся туман, застилавший мне глаза. Кто знает, может быть, несмотря на воспоминание о той, которая неизменно жила в моем сердце, я увлекся бы какой-нибудь из прелестных девушек, с которыми приходилось сталкиваться в свете. Но из всех женщин, которых я знал более или менее близко, ни одна не могла сравниться с ней. Ее ум, самоотверженная, любящая натура – все это де лает ее способной дать счастье тому, с кем она свяжет свою жизнь. Вы ошибаетесь, полагая, что Гертруда может оказаться помехой для того, кто изберет ее подругой жизни. Вы говорите, что у нее нет средств, что она бедна, – пусть так. Но у нее золотое сердце!