Конечно, каждого пенсионера радуют слова — «старикам везде у нас почет», но ведь старик старику — рознь, и жить на одном почете иному старичку скучновато!

Эх-хе-хе…

До последнего момента все шло нормально. Бомбардировщик лег на боевой курс, в шлемофонах прозвучал голос штурмана Сальникова: «Так держать!» И сразу голос командира корабля майора Буштуева: «Стрелкам усилить наблюдение за воздухом!»

Затем потянулись — именно потянулись! — томительные секунды, когда память с фотографической точностью запечатлевала все, что видел глаз. Внизу, на темной земле, — крохотные строения крупного железнодорожного узла с паутинкой путей и прилежащие к вокзалу кварталы домов, выхваченные из темноты светом «сабов»[1], которые мастерски развесил над целью головной бомбардировщик. В окрестностях узла то тут, то там вспыхивали фары прожекторов и — словно огненные брызги — мигали выстрелы зениток. А в воздухе многочисленные, беспорядочные разрывы снарядов, посылаемых зенитчиками почти наугад: попробуй разгляди в ночном небе, где он гудит, четырехмоторный бомбардировщик, и на какой высоте проходит над городом.

Герою нашего рассказа, хвостовому стрелку Ивану Дерюгину, цель была пока что не видна; потому что его боевой пост находится под стабилизатором и в течение всего полета он сидит в своей тесной кабинке спиной к движению, а видимость у него ограничена прозрачной полусферой. Такое положение Дерюгина и дало повод одному из стрелков-подшассийников, безответственному трепачу Яшке Туликову, сегодня перед вылетом высказать в адрес Дерюгина такую соленую шуточку: «Ты, Ваня, как перекормленный мерин — из-под хвоста обстрел ведешь!»

Глупая шутка! Ведь почти всегда истребитель норовит подобраться к бомбардировщику сзади: тут-то Иван Дерюгин и встретит «мистера» разноцветной очередью снарядов из «авиационной крупнокалиберной».

Были такие случаи?

Были!

Вот и сейчас. Если бы тот же Яшка Туликов сумел заглянуть под шлем-маску и увидел, какой непреклонной решимостью преисполнено обычно благодушное лицо сержанта Ивана Дерюгина, — язык не повернулся бы сказать такие слова.

Корабль слегка дрогнул: это открылись бомболюки. Затем в наушниках прозвучала последняя команда штурмана: «Внимание на цель. Бросаю бомбы!»

Порядок! Сейчас бомбардировщик содрогнется сильнее и даже чуть взмоет вверх, освободившись от «Анны Андреевны» — так по имени тучной и горластой заведующей летной столовки Яшка Туликов прозвал трехтонную бомбу. А затем…

Именно в эти последние секунды атаки экипаж бомбардировщика ослепил луч мощного прожектора, «схвативший» корабль.

Если бы бомба была уже сброшена, летчикам, возможно, удалось бы снова ускользнуть в спасительную темноту. Но сейчас свернуть с курса хоть на градус — значит сорвать боевое задание.

«Так держать!»

А когда разрушительный груз ушел по назначению, бомбардировщик был уже высвечен вперекрест лучами нескольких прожекторов и вражеские зенитчики открыли по нему прицельный огонь из многих стволов.

У командира корабля — огромного, на диво могучего и невозмутимого полярника Николая Ивановича Буштуева — была любимая приговорка: «На земле-то на меня и теща наскакивает, поскольку там у меня всего одна лошадиная силушка и пистолет. Зато в воздухе — несколько тысяч лошадиных сил нашего брата обслуживают, а охраняют — две пушки и четыре спаренных пулемета. Попробуй сунься!»

И действительно — в каких только воздушных передрягах не побывал за годы войны майор Буштуев. И — хоть бы царапина!

Однако на этот раз и ему — прославленному воздушному богатырю — изменило боевое счастье: прямым попаданием осколочного снаряда была пробита и изрешечена плоскость, разрушен правый средний мотор, и, что окончательно решило судьбу бомбардировщика, вспыхнуло хлынувшее из пробитого бака горючее.

Из одиннадцати человек экипажа на запрос командира корабля не отозвались двое: борттехник Филипп Горбань и правый подшассийный стрелок Яков Туликов, рядом с кабиной которого разорвался снаряд. «Яшка-баламут» принял мгновенную смерть, а тяжело раненный Горбань в полубеспамятстве сорвал с себя кислородную маску, что на такой высоте равносильно самоубийству.

Несмотря на отчаянные усилия, сбить огонь не удалось, и вскоре последовал приказ командира:

«Экипажу разобрать НЗ и покинуть самолет!»

Вот и все. В целом история для того времени довольно обычная: война!

А необычным в этом боевом эпизоде и тогда многим показалось то, что произошло с воздушным стрелком, сержантом Иваном Григорьевичем Дерюгиным.

Утром этого столь памятного для него дня Дерюгин был вызван в политотдел авиадивизии дальнего действия, где начальник политотдела полковник Сапаров вручил ему партийный билет.

И хотя вручение происходило в будничной обстановке, сержанту все происходящее показалось не только весьма значительным, но и торжественным. Крепко врезались в память и слова начальника политотдела.

— Ну, Иван Григорьевич, теперь твоя жизнь принадлежит не только тебе, но и партии! — сказал Сапаров, и то, что подполковник впервые обратился к Дерюгину на «ты», причем не снисходя, а как равный к равному, сержанта тронуло, как отцовская ласка. — А эту книжечку, Иван Григорьевич, береги пуще глаза! Помни: если утеряешь свой партбилет или замараешь его недостойным поведением — опорочишь этим звание коммуниста. Самое высокое звание на земле!

Разобраться — так ничего необычного не сказал Дерюгину полковник. Больше того: двум присутствовавшим в комнате политотдельцам уже много раз приходилось выслушивать подобные слова. Но одно дело — при сем присутствовать и выслушивать со стороны, и совсем, совсем другое, когда слова «Самое высокое звание на земле!» касаются непосредственно тебя и ответили, может быть, самым чистым и сокровенным твоим помыслам.

Так что не было ничего удивительного в том, что этот и без того блестящий и звенящий капелью денек наступающей бурно, в ногу с советскими войсками весны сержанта Дерюгина просто ослепил своей солнечностью.

И даже неказистая галка, одиноко восседающая на самой макушке небольшой взъерошенной сосенки, сейчас показалась Ивану Григорьевичу чуть ли не жар-птицей.

Глядел бы да радовался!

— Почему не приветствуете, сержант? — окликнул Дерюгина проходящий мимо начштаба полка.

— Виноват, товарищ капитан!

— Наличный состав ворон никак не сосчитаете?

— Виноват… Партийный билет мне сегодня вручили… — Дерюгин торопясь сунул руку за борт дубленки и достал красную книжечку.

— А-а… Понятно. — Сухое, бровастое лицо капитана подобрело. — В таком случае разрешите поздравить вас, товарищ Дерюгин. Как говорится, от всей души!

Капитан подошел к сержанту и, с трудом стянув с правой руки тугую кожаную перчатку, крепко пожал руку Дерюгину.

Потом поздравляли — шумно, сердечно, с охлопыванием — друзья-товарищи, воздушные стрелки и технари. А «обмыть идеологически оперившегося Ванька́», как выразился все тот же Яшка Туликов — эх, и язык занозистый был у парня! — ребята сговорились ночью, сразу после возвращения с боевого задания.

И вот…

Нет веселого баламута Яшки Туликова! И Горбань погиб — неторопливый, старательный хлопец с Черниговщины. А другие друзья по эскадрилье, может быть, и поднимут стаканчик за Дерюгина — наверняка поднимут! — но только уже не с поздравлением, а с пожеланием, как в комсомольской песне, — «Если смерти, то мгновенной…».

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ночь. Тишина — сырая, стылая. Овраг, заросший но склонам неряшливым кустарником. Внизу беспокойно шумит мутный ноток сбегающих с полей подснежных вод, а вверху на холодном небе слеповато помаргивают звезды. Неприютно-чужой стала для Ванюшки Дерюгина вот эта земля, похожая на родную, тульскую. А тут еще мысли угнетающие: Дерюгин никак не мог сообразить, почему он поторопился покинуть самолет. Испугался пожара?.. Но ведь корабль еще не потерял управления, и Буштуев, стремясь уйти подальше из опасной зоны, вел его со скольжением влево, сбивая пламя и не давая пожару распространиться на центроплан. Да, можно было подождать еще минуток десять, всё приземлился бы поближе к дому. А может быть, и через линию фронта перетянул бы бомбардировщик; были и такие случаи…