— Досмеешься! — пригрозил Васятка. — «Передай, говорит, Ванюшке…» честное пионерское, — хоть ты и длинный стал, и секретарь, а Надежда Васильевна всегда тебя так зовет — «Ванечка» или «Ванюшка». Да, так «передай, говорит, ему, чтобы на глаза мне не показывался. Я, говорит, ни на что не посмотрю, прямо за вихры его оттаскаю». Тебя, значит! Думаешь — вру?

— Нет, не врешь, — теперь пришло время смутиться старшему брату. Иван Григорьевич даже опасливо пригладил ладонью «вихры». — Она такая — Надежда Васильевна. Справедливая.

— Значит, знаешь за что?

— Знаю, — Торопчин обвел взглядом протянувшуюся от окна к окну полку, где неровным, зубчатым рядком выстроились книги. Вздохнул. — Книги Ленина я из школьной библиотеки взял. Два… нет, три тома. «Хождение по мукам» тоже оттуда. И…

— Старуху какую-то в последний раз принес, — подсказал Васятка.

— Ага «Старуха Изергиль» Горького. Взять-то взял… Эх, Василий Григорьевич, мало у меня времени остается для книг. Газеты — и то не всегда прочитываю как нужно. Всё дела да случаи. Не годится так. Мною сейчас вопросов разных возникает, а ответа где искать?

Иван Григорьевич направился к двери, но в дверях почти столкнулся с входящими в избу звеньевой Дусей Самсоновой и Петром Аникеевым.

— А мы к тебе, Иван Григорьевич, — сказала Самсонова. — Здравствуй. Торопишься куда?

— Здравствуй, Дарья Степановна, здравствуй, дорогая, — крепко пожимая руку девушки и с удовольствием глядя в ее разрумянившееся задорное лицо, сказал Торопчин. — Хоть бы и спешил, так не ушел от такой крали! Давно с тобой поговорить собираюсь.

— И я тоже. А живем друг от друга далеко, аж два дома пробежать надо.

Самсонова рассмеялась. Потом сразу, без перехода, стала озабоченной. Вообще выражение ее лица сменялось молниеносно. И вся небольшая, суховатая фигурка девушки, необыкновенно живая и порывистая, ни на минуту не оставалась в спокойном состоянии. Дуся обязательно должна была что-нибудь делать.

«Ты и во сне-то никак не угомонишься, вот уж молотилка», — говаривала ей мать.

А уж на работе — просо ли полоть, картошку ли окучивать, подавать ли зерно на веялку — ни одна из девушек соперничать с Самсоновой даже и не пыталась. Недаром ее комсомольское звено считалось одним из лучших не только по колхозу, но и по району.

— Вот, привела суслика. Хорош? — сказала она, указывая Ивану Григорьевичу на Аникеева. И сама уставилась на своего спутника с любопытством.

— Ничего, — серьезно ответил Торопчин, здороваясь с Аникеевым за руку. — На суслика не походит. Ну что же, проходите, садитесь.

— Да мы на минутку, — сказала Дуся, однако первая прошла к столу и села. Тут же начала листать лежащую на столе книгу. Листая, заговорила: — Чего придумал — уезжать. С учету, видишь ли, сними его. Как бы не так!

— Куда, Петя, собрался? — спросил Торопчин.

— Дело у меня такое, Иван Григорьевич, — неторопливо и обстоятельно заговорил Аникеев, широколицый, очень худой, с задумчивыми глазами и путаной копной белокурых волос комсомолец. — Опять в Тимирязевку подавать хочу.

— Ну что ж, хорошее дело! — сказал Торопчин. — По крайней мере свой агроном у нас будет.

— Из него агроном — как из репы скворечня! Ездил уж в прошлом году, — возразила Самсонова.

— В прошлом году я, верно, провалился, — ничуть не обижаясь на насмешку Самсоновой, подтвердил Аникеев. — И нынче не попаду, если не подготовлюсь как следует. Вот смотрите — по алгебре хромаю, по физике тоже, и химия у меня…

— Вон как, сразу на три ноги захромал, — заливисто расхохоталась Дуся. — Как же ты на одной ноге в Москву прискачешь?

— Подожди, Самсонова, — остановил Дусю Торопчин. — Петя молодец! Это — по-моему. Раз задумал — надо добиваться.

— А кто же спорит? — сразу согласилась Дуся. — Да, может, мы все ему завидуем.

— Так в чем же дело?

— А в том, что через месяц посевная! И если все мои комсомольцы начнут разбегаться… Вот отсеемся, тогда и поезжай. Сама лепешек напеку на дорогу. Было бы только из чего. А сейчас — лучше ты меня не беспокой. Я и так ужасно нервная.

— Угу, — Торопчин искоса, с улыбкой взглянул на сердитое лицо Самсоновой. — А ведь, пожалуй, Петя, она права. Сейчас нам каждый человек, знаешь, как дорог.

— Слышал?.. Я хоть и шучу над тобой, а в работе тебя ни на кого не променяю. — Теперь Дуся уже успела сменить гнев на милость и смотрела на Аникеева ласково. — Уж если Петр идет за сеялкой, следить не надо. Тихо́й парень, но уж работник замечательный.

— Ну что ж, на сев я, пожалуй, останусь, — согласился Аникеев, чем очень обрадовал Дусю. Она даже волосы ему, и без того путаные, взъерошила.

— Эх ты, грамотей!

— Но только скажите вы ей, Иван Григорьевич, пожалуйста, чтобы сейчас Самсонова меня не беспокоила. Я пока за физику сяду.

— Правильно, — поддержал Торопчин.

— Не буду, не буду. Нужен ты мне очень! У меня, кроме тебя, физика, двадцать семь душ. Ведь я чего от них, чертей, добиваюсь? — Дуся порывисто повернулась к Торопчину. — Чтобы каждый комсомолец мне на бумажке написал, что он обязуется сделать. А как не сделает — я ему эту самую бумажку на лоб налеплю!

— И пишут?

— Как бы не так! Ну, с девчатами-то я совладаю. А уж с парнями… прямо горе мне горькое. Вот на Бубенцова теперь надеюсь. У Федора Васильевича агитация-то подоходчивей моей. Он еще и председателем не стал, а уж завхоз Кочетков сегодня с утра помчал к нему советоваться.

— Так. Хорошо. — Иван Григорьевич, очень довольный, встал, запахнул дубленку. Поднялись и комсомольцы.

— Ну, а какие разговоры по селу?.. Насчет Бубенцова…

— Не одинаковые, — на лице Самсоновой появилась озабоченность. — Все-таки многие за Шаталова стоят. У Данилыча в колхозе одной родни — не сосчитаешь.

— А твои комсомольцы как?

— Насчет нас не сомневайся, — беспокойство у девушки сменилось горделивой усмешкой. — Николай, сынок шаталовский, и тот за Бубенцова голосовать будет. Будет! — Дуся хитро сощурила глаза. — А вот за Клавдию…

Самсонова осеклась. Знала она, как и все на селе, про отношения Торопчина и Клавдии.

Однако Иван Григорьевич, по-видимому, не заметил смущения девушки.

— Так вот что, Дуся, и ты, Петр, — сказал он. — Надо, чтобы все комсомольцы приняли в выборах самое живое участие. Это, ребята, для колхоза вопрос политической важности!

За день до общего собрания, на котором колхозники должны были обсудить и утвердить кандидатуру Федора Васильевича, к Торопчину на дом пришли трое: жена завхоза Елизавета Кочеткова, заведующий током Михаил Шаталов — двоюродный брат Ивана Даниловича и, что особенно удивило Ивана Григорьевича, — бригадир второй полеводческой бригады, всеми на селе уважаемый работник и член партии, Андриан Кузьмич Брежнев.

Брежнев первый и объяснил цель прихода..

— Вот, товарищ Торопчин, — сказал он, — некоторые колхозники интересуются таким вопросом: могут ли они предложить своего человека?

— Шаталова? — спросил Иван Григорьевич Брежнева.

Но ответила ему Кочеткова:

— Хотя бы! Все-таки мы Ивана Даниловича знаем не год и не два, а, пожалуй, все двадцать. И верим ему не меньше, чем вашему Бубенцову.

Слово «вашему» прозвучало вызовом, и Торопчину не понравилось. Но он и виду не подал. По-прежнему внимательно продолжал смотреть в лицо Кочетковой.

«А красивая женщина Елизавета. Ай да завхоз!» — мелькнула в голове неожиданная мысль.

— Он здесь с нами всю войну ворочал, пока вы на фронте были, — помолчав и не дождавшись ответа Торопчина, продолжала объяснение Елизавета.

И опять Торопчину не понравились слова Кочетковой. Даже не по смыслу, а по тону, каким они были сказаны: получалось, что Шаталов во время войны дело делал, а они, то есть и Торопчин, и Бубенцов, да и все, кто воевал, и муж Елизаветы в том числе, — валяли дурака.

За фронтовиков, как бы разгадав мысли Ивана Григорьевича, заступился Брежнев.