— Эх, ружья на вас нет, хлопуши!

Петр Андреевич Скворцов проводил рассеянным взглядом низко летящих по-над берегом птиц и словно бы нехотя потянулся к связке удилищ.

Странно, как будто все обернулось для Скворцова благоприятно. Конечно, вину ему не простили, но по предложению секретаря райкома — хорошей, душевной женщины Натальи Николаевны Максимовой — бюро райкома заменило ему исключение из партии строгим выговором.

И с работы его не сняли.

И дома полный порядок: овощи нынче уродились — одного луку Анна Васильевна надергала восемь ведер.

И дочка со своим Колюнькой, можно сказать, никак друг на дружку не насмотрятся.

И на речке — эвон какая благодать!

Вот и сейчас размотает Петр Андреевич не спеша леску, червяка насадит, плюнет на него по рыбацкой привычке и — сиди себе да жди поклевки.

Кажется, чего еще мужику надо?

Ан нет!

Ровно месяц прошел с той злосчастной субботы, когда они с Петром Ананьевичем последний раз выезжали вот на это самое место.

Неужели же то был действительно последний раз?

Даже родные ему люди не догадывались, с каким возрастающим нетерпением ожидал Скворцов той минуты, когда на «Петровой латифундии» снова появится такая знакомая сухонькая фигурка человека, без которого, оказывается, Петру Андреевичу и жизнь не в жизнь!

Часами просиживал он у окна насосной, напряженно глядя на слитный табунок молодых елок, из-за которых сбегала вниз тропинка. Даже одно из стекол в закопченной раме протер Петр Андреевич, чтобы лучше было видно.

Но друг не появлялся.

И не придет, пожалуй: уж очень строгий человек Петр Ананьевич Костричкин. Одно слово — учитель!

…Тишина на речке.

И утро занимается по-осеннему прозрачное, раздольное. Легко дышится человеку в такое утро.

Если, конечно, совесть у человека чиста…

«Старикам везде у нас почет…» — замечательные, истинно песенные слова!

Но жизнь — не песня, и не всегда это поэтическое утверждение совпадает с житейской прозой. Впрочем, и сами старожители, по-видимому, во многом виноваты: не стоило тащить в светлую действительность сегодняшнего дня то, что до сих пор именуется иногда пережитками, а иногда — наследием проклятого прошлого.

Смотря по обстоятельствам.

Да, честно говоря, и в распределении почета не может быть уравниловки: его надо заслужить, это высокое признание.

А вот при встрече с Данилой Даниловичем Недремовым — представительным мужчиной среднего пенсионного возраста — даже сомнений никаких не возникает.

Достоин!

И кто бы из жителей Заовражья ни встретил Данилу Даниловича, неторопливо вышагивающего по улице Дружбы народов к «раешнику», как местные острословы окрестили в Заовражье трехэтажный дом, где сгруппировались почти все районные учреждения, — каждый отвешивал Недремову уважительный поклон. А женщины одаривали улыбкой или словцом приветливым.

И хотя телосложением Данила Данилович задался не в отца — сухопарого и голенастого ветеринара — умеренного росточка был товарищ Недремов, — значительность его внешнему облику придавало то сознание собственного достоинства, которое чаще всего присуще людям, прожившим большую половину жизни не «абы как», а с пользой для общества.

Так оно и было: почти сорок лет Данила Данилович осуществлял прокурорский надзор в районном масштабе. И четыре раза за это время избирался депутатом Заовражского районного Совета.

Легко сказать — сорок лет!

Да и после того, как Недремова с почетом проводили на «персоналку» — даже из области пришло телеграфное приветствие в тридцать четыре слова! — уже на третий день Данила Данилович вырядился, как в президиум, деловито прошествовал в райисполком и заявил:

— Не знаю, как другие-прочие, а товарищ Недремов не привык сидеть без дела на государственных хлебах! Так что… будьте любезны — заданьице.

— Да-а… это, братцы, школа! — растроганно изрек председатель райисполкома.

И тут же было решено, что Данила Данилович возглавит «совет аксакалов», как кто-то шутливо окрестил комиссию содействия «при»…

А разве мало было в том же Заовражье таких пенсионеров, про которых злоязычная тетка, занимавшая в «раешнике» сразу две должности — курьера и уборщицы, — сказала шоферу Васе: «Ты, милочек, не гляди, что ему шестьдесят, на ём еще три молодки висят!»

А вот про товарища Недремова даже язык недруга не выговорил бы такое: несмотря на то что Данила Данилович овдовел в неполных пятьдесят четыре года, будучи еще мужчиной «хоть куда», когда одна из местных обольстительниц — тридцатидвухлетняя бухгалтерша райпотребсоюза Елизавета Хорошевич — начала проявлять явно повышенный интерес к его личности, Данила Данилович ответил Елизавете, как и подобает юристу, вполне обоснованно:

— Должен поставить вас в известность, товарищ Хорошевич, что мне не только по возрастному цензу, но и по роду моей деятельности противопоказан… ну, легкомысленный подход, что ли, к тому, что в нашем социалистическом обществе именуется актом гражданского состояния!

— Комик вы! При чем тут гражданское состояние?

— Тем более. И вообще, людям моего возраста более приличествует общение с женщинами порядка сорока, сорока двух лет…

А так как у таких деятелей, как товарищ Недремов, слова не расходятся с поступками, примерно через год после смерти жены он вторично сочетался законным браком с женщиной «порядка сорока четырех лет» — вдовицей Татьяной Петровной Полупудовой, проживающей в собственном домике по улице Дружбы народов.

А происшествие, несколько омрачившее нашему герою его наполненное общественно полезной деятельностью существование, произошло в один из погожих дней августа.

Начался разговор утречком на застекленной веранде, прочерканной сквозь плющ солнечными лучиками. Здесь в летнюю пору за обстоятельным завтраком супруги Недремовы каждодневно после краткого международного обзора переходили на темы союзного, а затем и местного значения.

Так и на этот раз.

— Интересно — куда нынче они меня направят?

С таким вопросом обратился к жене Данила Данилович после того, как им была вслух зачитана передовая областной газеты «Коммунисты — в авангарде уборочной!».

— Известно куда: в самое отстающее пекло! — не задумываясь отозвалась Татьяна Петровна. И добавила с сердцем: — Уж, кажется, на совесть отбарабанил свое человек, так нет: будто, кроме Данилы Даниловича Недремова, некому призвать к порядку наших дорогих колхозников!

— Ну, это ты, Таня, того… сгущаешь. Сейчас люди и на селе, так сказать, осознали. Взять, к примеру, нынешнюю посевную по колхозу «Партизанская слава»: на восемь дней мы обогнали прошлый год. На восемь! И весь яровой клин, заметь, засеяли сортовыми семенами.

— А каких нервов стоил этот клинышек вам, Данила Данилович? Выехал в самую распутицу человек человеком, а вернулся из этой «Партизанской славы»… Ох, не я товарищ Коротких!

— Татьяна! — укоризненно оговорил супругу Данила Данилович, хотя ее слова явно польстили его самолюбию. Дело в том, что, еще в бытность его блюстителем законности, Недремов стяжал славу незаменимого «уполномоченного по проведению». И к какой кампании ни подключило бы его районное руководство — посевная, или внедрение актуальных злаков, или, в чем Данила Данилович особенно понаторел, продажа зерновых государству, — то хозяйство, которому Недремов оказывал посильную помощь руководящими указаниями, неизменно оказывалось в числе передовиков района.

— Просто незаменимый ты, дорогой товарищ Недремов, в нашем деле человек! — расчувствовался как-то председатель райисполкома, вручая Даниле Даниловичу очередную похвальную грамоту.

— Мы что же… мы, так сказать, исполнители, — скромно отозвался Недремов.

Правда, не всегда его старание отмечалось похвальными словами и грамотой. Так, в том же високосном году, на осеннем районном активе, один из выступавших — самый молодой, по не по годам своенравный председатель колхоза «Свет Октября» Тихон Крушилин — под одобрительное гудение зала высказал такие слова: