— Все ясно, и незачем попусту языком трепать. Пусть каждый знает: умел напаскудить, будь любезен и отвечать полной мерой! Вот так. Предлагаю заслушать Скворцова и… Мать честная, уже пятый час заседаем!..

— Нет, подождите, Антон Петрович, — запинаясь от волнения, сказал учитель Костричкин. — Уж если мы больше двух часов так горячо обсуждали деятельность ремонтных мастерских, то… Я понимаю, что все устали и накурено здесь невозможно, но, поскольку речь зашла о судьбе нашего товарища, торопиться неуместно.

— Правильно! Правильно! — как-то неподходяще обрадованно поддержала Костричкина проводившая бюро Наталья Николаевна Максимова — женщина еще по-девичьи круглолицая и румяная, недавно выдвинутая в секретари райкома «в порядке художественной самодеятельности», как не без зависти пошутил один из крайгородских ветеранов партийной работы. — Давайте попросим Петра Ананьевича высказать свои соображения поподробнее.

— Тем более товарищ Костричкин, насколько мне известно, частенько встречался со Скворцовым! — Коростин выдержал многозначительную паузу и закончил уже совсем иным тоном: — Только, ради всего святого, Петр Ананьевич, не подумайте, что я хочу бросить на ваши слова… ну, какую-то тень, что ли.

— Знаете что, товарищ Коростин, — ничуть не смутившись и даже, наоборот, обретая уверенность, заговорил учитель, — если вы и вознамерились заранее опорочить мои слова, из этого ничего не выйдет. Начнем с того, что шесть человек из присутствующих в этой комнате — мои бывшие ученики. И вы в том числе. Так что и вам должно быть известно, что я нигде и никогда не выступал против своей совести. Никогда и нигде!

— Позвольте. При чем тут ваша совесть? — недоуменно озираясь, воскликнул Коростин.

— Разве ни при чем?

Костричкин, сидевший до этого у раскрытого окна, неторопливо прошел к секретарскому столу и встал рядом с Максимовой.

— Ведь вы, Федор Федорович, сказали сущую правду: да, я действительно часто встречался со Скворцовым. Больше того, много лет я считал Петра Андреевича своим другом. Именно поэтому я вряд ли смогу простить ему столь неприглядный поступок. Такое не забывается… Но думаю, что ни у кого из нас не поднимется рука, чтобы вычеркнуть из партийной биографии бывшего фронтовика и кавалера ордена Славы Петра Скворцова такие слова: «Если мне суждено погибнуть, прошу товарищей считать меня коммунистом посмертно. А если останусь в живых, обязуюсь помогать моей партии чем смогу…» В том бою Петр Скворцов был тяжело ранен…

Здесь Костричкину пришлось сделать в своей речи небольшую паузу, потому что из груди Петра Андреевича, неожиданно даже для него самого, вырвался сначала стон — глухой и хриплый, похожий на рычание, а затем два слова:

— Да… страшно.

И сразу всем стало не по себе.

А Наталья Николаевна Максимова низко склонилась к столу, очевидно, чтобы скрыть выступившие на глазах слезы. И только на лице учителя не отразилось никакого волнения. Да и в словах тоже.

— Отрадно, что наш товарищ Скворцов наконец полностью осознал свою вину. Отрадно, потому что до сих пор ему — да и не только ему! — казалось, что его поступок — это… ну, незначительное стяжательство, что ли, обычного, так сказать, бытового порядка. Ведь у нас как частенько рассуждают: «Авось не обеднеет советская власть, если я отколупну от совхозного или колхозного пирога кусочек!..» И вот в таком, мягко выражаясь, попустительском отношении к всенародной собственности повинен не только Петр Андреевич, а и кое-кто из нас — людей, так горячо и гневно ратующих за большевистскую непримиримость!

— Понятно, куда нацелен камешек! — подал язвительную реплику Коростин. Сказал, но уже через несколько минут сообразил, что лучше бы ему промолчать.

— Простите, уважаемый Федор Федорович, — строго постукивая по столу карандашиком, обратился уже непосредственно к нему Костричкин. — Но я действительно полагаю, что в первую очередь вам, молодому еще работнику районного комитета партии, — именно вам полезно задуматься над моими словами.

— Что это значит? — обеспокоенно озираясь, словно ожидая поддержки от окружающих, спросил Коростин.

Учитель ответил не сразу. Он еще несколько раз стукнул карандашом по столу и заговорил негромко, тщательно подбирая слова:

— Не мое дело осуждать, но… видимо, я обязан это высказать. Простите, Федор Федорович, но я на вашем месте предпочел бы купить ягоды на базаре, а не посылать свою машину за вишней в тот же совхоз «Нагорный». Есть в этом, знаете ли, некоторый… душок.

— Что такое?.. Когда?.. — Коростин порывисто вскочил с места. — Да как вам не стыдно!

— А мне стыдно.

— Товарищи… — Лицо Коростина сначала побелело, потом стало бурым от прихлынувшей крови. — Товарищи, это клевета! Я даю честное слово коммуниста, что… Кстати, здесь присутствует директор совхоза. Товарищ Раскатов, я прошу вас подтвердить…

— Пожалуйста, — не глядя на Коростина, пробурчал Раскатов. — Конечно, сами вы, товарищ Коростин, ко мне не обращались, но… Поскольку завод Калинина не сумел забрать у нас всю вишню — страшенный был нынче урожай на эту ягоду! — нам разрешили… в общем, четыре машины мы отправили в область, а какую-то часть реализовали здесь. За наличный расчет, само собой разумеется. Между прочим, вы, товарищ Костричкин, можете это проверить по корешкам накладных.

— Понятно! Иначе и быть не могло, — увесистым басом поддержал справку директора совхоза Антон Петрович Шарабанников. — А вам, дорогой Петр Ананьевич, я рекомендовал бы, прежде чем выступать с голословными обвинениями, действительно… почаще заглядывать в корешки!

Громогласная шутка председателя райсовета несколько разрядила напряженность. Но ненадолго.

— Простите, дорогой Антон Петрович, — с вежливой улыбкой обратился учитель теперь уже непосредственно к Шарабанникову. — Ведь вы, кажется, тоже рыбак?

— Что значит — тоже?

— Ну, как я, как Трушин, как Скворцов…

— Какой там рыбак! Так, иногда, баловства ради… — смущенно загудел было Шарабанников, почувствовавший в вопросе Костричкина подвох. Но тут же озлился на себя: — Только давайте без демагогии, товарищ Костричкин! Хватит!

— Антон Петрович! — укоризненно воскликнула Максимова и, так как в кабинете стало шумно, постучала карандашом о графин.

Учитель терпеливо выждал, когда утих говор, затем обвел, как всем показалось, повеселевшим взором обращенные к нему лица присутствовавших на бюро коммунистов и закончил свое выступление такими словами:

— Все мы, товарищи, живем, как говорится, на людях. А наш народ — зоркий хозяин. И строгий!.. Так что можно быть уверенным, что люди, которые нас окружают, все видят, все слышат и отлично во всем разбираются!.. И когда, к примеру, вы, товарищ Шарабанников, и ваш гость из области закинули позавчера удочки не в реку Прихоть, а в Надеждинский колхозный водоем, где сазанчики берут, можно сказать, на голый крючок, другим, не столь уважаемым рыбакам смотреть на это ваше «баловство» было обидно. Не обессудьте — так!.. Вот почему я пришел к твердому убеждению — да, вижу, не один я! — что сегодня на нашем бюро мы должны не только сурово осудить рядового члена партии Петра Скворцова, но и сделать — каждый для себя — принципиальный вывод. Партия не случайно начала большой разговор о ленинских нормах поведения каждого коммуниста…

…И снова, как и месяц тому назад, под левым берегом реки Прихоти жаркий, как зарево, отблеск утренней зари застилает предутреннюю пустоту неба.

И снова вдоль правого берега почти бесшумно скользит рыбачья плоскодонка, обведенная по борту суриком.

Только сейчас среди разнолопушистой листвы молодых дубков, осинок, кленов, врассыпную сбегающих к воде с кручи берега, уже явственно проступают — где золотыми блестками, а где и тусклой ржавчиной — осенние краски увядания.

Лодка с шуршанием раздвинула камыши, тоже начавшие желтеть и подсыхать к осени. И сразу же почти из-под самого носа плоскодонки с недовольным кряканьем взмыл целый выводок молодых уток.