— Молчал бы уж лучше! — насмешливо крикнула Антону Антоновичу услышавшая его слова Захарова. — Только и знают, что языком болтать!

Женщины засмеялись. А одна — глазастая и черноволосая молодайка — сказала:

— Такие юристы работать не любят, перезрелые!

— Ясно. Он на готовенькое придет, свою тыкву попарить! — добавила пожилая женщина с гусем.

— Хо-хо! — обрадованно гоготнул сидевший в тени вяза дюжий, круглолицый парень в синей майке, туго обтягивавшей его широченную грудь.

И даже гусь вытянул в сторону Повидло голову на длинной шее и заорал непонятно, но тоже как будто насмешливо.

У Антона Антоновича от гнева и обиды даже испарина на гладком лбу выступила, и, не сдержавшись, он закричал на женщин, как частенько кричал у себя в учреждении, тонким начальническим голосом:

— Стыдно вам! Да я, хотите знать, три года трудился, как лошадь, без отпуска!

Но недаром говорит восточная мудрость: как ни трудно переплюнуть верблюда, еще труднее переспорить женщину.

— Эка невидаль — лошадь! А ты попробуй потрудиться не как мерин, а как человек! — уже с явной издевкой сказала молодайка.

— Ох-хо-хо! — Парень в синей майке давно так не веселился: «Вот взяли бабы в оборот начальника!»

— Сами-то хороши! — совсем уж неумно огрызнулся Повидло.

— Ничего, муж не жалуется, а если такому, как ты, не приглянулась — убытка нет, — ответила молодайка и решительно направилась к Кондрату Средневолжскому, который, неловко действуя лопатой, перемешивал в лотке раствор. Подошла, потуже стянула косынкой пышные волосы и сказала ласково:

— А ну, папаша, разрешите-ка мне часик покухарничать. А вы пока посидите в холодке, покурите. Устал, видать?

Средневолжский распрямил свою длинную фигуру в несколько приемов, как складной аршин.

— Годы сгибают нас, а не усталость, дочка! Вот не поверите, а ведь еще в девятьсот двадцать шестом году Раису Званцеву носил я на руках, по роли — Дездемону. А весила премьерша полных пять пудов!

— Ничего, вы и сейчас еще мужчина самостоятельный, — утешила актера молодайка.

Примеру молодайки последовала вторая женщина, тоже, видимо, возвращавшаяся с рынка. Затем на строительную площадку нерешительно направилась белотелая, благодушная на вид жена главного бухгалтера завода «Красный стекольщик». Этой не так захотелось потрудиться, как высказать Повидло фразу, которой бухгалтерша частенько ущемляла мужа:

— Не знаю, как бы такие беспомощные мужчины без нас обходились?

— Понял, чем дедушка бабушку донял? — обратился к Антону Антоновичу парень в синей майке. — Да, милочек, в нашей стране, по причине социализма, женский пол такую силу набрал, что другому дяде надо накрыться шляпой и не вякать.

— Вот ты и не вякай! — неожиданно напустилась на парня пожилая женщина с гусем. — Ишь расселся на хорошем месте, лодырь!

— Кто это лодырь? — на круглом белобровом лице парня выразилось удивление.

— Да хошь на себя посмотри, хошь на него: сошлись толстомясые как два лопуха под тыном. Тьфу!

— Но, но!.. Вы, мамаша, выражайтесь поаккуратнее, поскольку беседуете с неизвестными вам людьми, — произнес парень с достоинством.

— Вот именно! — поддакнул и Повидло, почувствовавший союзника.

— Ох, напугали! А что вы за люди такие, никому не известные?

— Мы? — Парень погасил о подошву щегольского полуботинка папиросу, затем поднялся с земли, заботливо отряхнул брюки и лишь после этого внушительно отрекомендовался: — Платон Ермаков, не слыхали, часом, про такого лодыря?

— Нет, не приходилось. Знала до войны одного Ермакова, так то был старец, церковный староста от Сорока мучеников.

— Ермаков?.. Позвольте… — Повидло часто заморгал глазами, припоминая. Потом обратился к женщине с торжествующей укоризной: — Эх, вы! Не узнали лучшего нашего машиниста и депутата в горсовет! Вот и всегда у нас так, не разберутся…

— Так ведь у него на лбу не обозначено, что он депутат, — нимало не смутившись, сказала пожилая женщина. И, перецепив корзинку с гусем на другую руку, добавила не без ехидства: — Мне что удивительным показалось, уважаемые старички и те взялись к празднику порядок в городе наводить, а два молодых мужика знай себе похохатывают. Будто веселое кино смотрят.

— Понятно, мамаша, но все-таки… Не знаю, как товарищ, а я зубоскальству не обучен. Вот какие дела, — сказал Ермаков и, степенно раскачиваясь на ходу, направился на площадку.

— Дела, коли так, ничего. В самый раз дела! — сказала пожилая женщина вслед Платону уже приветливее и пошла в другую сторону, кренясь от увесистого гуся.

И домохозяйки и Платон Ермаков поработали на стройке недолго: у женщин своя забота — дом, а молодому машинисту во вторую половину дня надо было заступить на смену. Но вскоре после ухода этих добровольных помощников бригада Анны Петровны Захаровой получила новую поддержку: со стекольного завода на строительство прибыло сразу семь человек — бывшие ученики и подручные Ивана Нефедовича Козлова. И эти сноровистые к физическому труду люди поработали неполных три часа, но кирпичей уложили за это время столько, что основному составу бригады хватило бы на три, а то и на четыре рабочих дня.

— Вот только сейчас я понял, насколько благороден труд строителя! — возвестил Средневолжский, картинным жестом обведя полуметровое основание стены. — И если б демон или рок вернул меня к истокам жизни, как Фауста, и, поверьте, други, я не стал бы лицедеем! Подумать только, это зиждется моим трудом! Кто же я?.. Создатель?!

Несмотря на то что созидательный труд Кондрата Михайловича по строительству бани был весьма незначителен, никто из друзей актера не стал возражать ему.

Давно закончился рабочий день, и тени двух раскидистых вязов застлали уже половину пустыря, но старички не спешили расходиться по домам. Довольные и за сегодняшний день почти не уставшие, сидели они рядком на бревнышке, ни дать ни взять — куры на нашесте; кто покуривал, а кто просто сидел и гордился сам собой и своими приятелями.

Снова горячий и волнительный денек выдался для Федора Федоровича. Началось за утренним чаем.

— Ну что, Феденька, скажешь про сегодняшнюю передовую? — многозначительно начала разговор его мамаша.

— А я еще не успел просмотреть газеты. И вообще, мамочка, я в последние дни, кроме заявлений о ремонте, ничего не читаю.

— Это хорошо.

— Чего ж тут хорошего?

— Это хорошо! — повторила Фелицата Ивановна и пододвинула сыну газету. — Вот полюбуйся: как в воду глядела твоя мать!

— «Больше внимания к повседневным нуждам трудящихся», — прочел Федор Федорович заголовок передовой статьи и, хотя не сразу догадался, в чем же, собственно, проявилась забота его матери о нуждах трудящихся, из вежливости поддакнул: — Да-а, действительно.

— Нет, ты прочти внимательнее, я даже специально отчеркнула.

— Чувствуешь? — заговорила Фелицата Ивановна торжествующе. — В ряде городов забыли, а у нас — по любой улице пройди: тут строим баню, там ремонтируем театр, на Пролетарской площади пионеры высадили уже шестьдесят две липки — сама считала! Вот еще на стадионе у комсомольцев думаю побывать; как у тебя сегодня с машиной?

— Не знаю еще. А ты, мамочка, лучше в клинику к Виктору Евгеньевичу понаведайся, узнай, как там? — сказал, заботливо разглаживая газету, Федор Федорович. — А на стадион я сам заверну. По пути.

Однако, завернув на стадион по пути, Потугин пробыл там до обеда.

Началось с того, что комсомольцы высадили его из машины и направили на новенькой потугинской «Волге» двух парней в Пастуховское лесничество. Да еще заставили Федора Федоровича собственноручно написать директору завода записку, от чего он уже отвык: на то существует смышленая секретарша Нинель Лопатина.