— Интересно послушать — какие с вашей стороны, товарищи колхозники, будут встречные предложения?
И еще одно не только сближало, а и роднило, пожалуй, Ефима Григорьевича с Клавдией: оба они с нетерпением ждали письма от Сергея. Но письма не было. Клавдия, успокаивая попутно и себя, уговаривала Ефима Григорьевича не тревожиться и старалась подыскать убедительные оправдания тому, что Сергей не пишет.
— Кому-кому, а уж родному отцу Сергей Ефимович написал бы непременно, — говорила она. — А раз не пишет — значит есть к тому причина. Бывает, и присесть человеку некогда.
На такие слова Ефим Григорьевич отвечал рассудительно:
— Очень просто: война, Клаша, дело канительное, где там присесть. А главное, чуть зазевался — и того… Будь ты неладна — эта война!
О Насте разговор между ними не возникал. Однажды, правда, попробовала Клавдия оправдать перед отцом свою подружку, но Ефим Григорьевич остался непреклонным:
— Захотела своим умом жить — надо было сделать по-хорошему, а не срамить отца и брата на весь район… Нашла с кем спутаться!
— Не спуталась она ни с кем, ваша Настасья, крепкое слово говорю вам! — горячо возразила Клавдия.
— Молчи, заступница! — загорячился Ефим Григорьевич. — Небось про тебя никто слова худого не скажет, а про Наську что люди говорят?.. Да разве девичье это дело мужикам услугать, охальникам, кухарить им да сподники стирать?.. Тьфу!
После этого разговора Клавдия поняла, что, заступаясь за подругу, может снова навлечь и на себя немилость отца Сергея. А этого она не хотела.
В этот долгий зимний вечер Ефим Григорьевич и Клавдия пили чай. Под затихающее шипение и попискивание самоварчика Ефим Григорьевич высказывал Клавдии свои соображения о подготовке к весеннему севу.
— Я Никифорову и Сунцову прямо сказал: может, и хорошо вы колхозом управляете, но не по тому времени, какое мы переживаем. Время наступает оглашенное, а ведь наша Сибирь-матушка, в случае чего, весь Советский Союз прокормить может!.. Так или нет?
— Правильно говорите, — согласилась Клавдия, хотя накануне слышала от отца, что такие призывные слова сказал на правлении колхоза не Чивилихин, а секретарь парторганизации Иван Анисимович Никифоров.
— Н-но тогда давайте запишем, дорогие друзья-товарищи, — Ефим Григорьевич значительно постукал костистым ногтем по столу, — за эту идею надо отвечать! А то другой колхозничек, как воробей на куче навоза. Сегодня сыт — и ладно, а о завтревом не думает. И о войне у него беспокойства нет: знает, что победят наши герои-воины. Нет, ты сам, сукин сын, подмогни победе, а потом и чирикай!
Закончив эту обличительную тираду, Ефим Григорьевич звонко откусил сахар и с достоинством стал схлебывать с блюдца чай. Уж он-то свое сделал! Это горделивое состояние Чивилихина нарушил вошедший Егор Головин.
Ефим Григорьевич так изумился неожиданному гостю, что долгое время не мог сообразить, как себя держать. Надо бы, конечно, встретить гневно и тут же указать на дверь, но такая мысль пришла в голову тогда, когда Егор вежливо поздоровался, а Ефим Григорьевич тоже ответил приветствием да еще и добавил по заведенному обычаю:
— Проходи, садись.
Егор прошел и сел. Не к столу, правда, но поблизости.
Клавдия сначала не в шутку испугалась. Сказала, стараясь скрыть волнение:
— Вот о подготовке к севу беседуем мы, товарищ Головин. Посколько Ефим Григорьевич в райкоме побывали…
Егор ничего не ответил, но взглянул на Клавдию так, что девушка сразу догадалась, что ее присутствие может помешать разговору, ради которого пришел Егор. Она поспешно поднялась из-за стола:
— Ох, что же это я засиделась.
Но вместе с тем Клавдии очень хотелось послушать, о чем же будут разговаривать Егор с Ефимом Григорьевичем. Поэтому она одевалась нарочито медленно, надеясь услышать хотя бы начало беседы. Но мужчины молчали.
— В таком разе я пошла, Ефим Григорьевич.
— Иди, Клаша, — коротко отозвался Чивилихин.
Клавдия еще постояла, проверяя, все ли застегнуты пуговицы на шубейке. Чувствовала, что разговор произойдет серьезный, и уйти было просто трудно: ведь и ее по-настоящему волновала судьба подруги. Спросила с надеждой:
— Может, посуду убрать прикажете?
— Сам уберу, — сказал Ефим Григорьевич.
Ничего не поделаешь — девушка сокрушенно вздохнула и вышла. Постояла еще в сепях, но ничего не услышала. Ефим Григорьевич заговорил только тогда, когда в избу донесся стук хлопнувшей за Клавдией калитки:
— Ну, добился своего, товарищ Головин?
— Напрасные слова, товарищ Чивилихин. Моей вины в этом деле нет! — твердо ответил Егор.
— Так. Во всем, значит, виноват я. Родную дочь на посмешище выставил. А теперь, гляди, и сын отвернется. Он ведь тебя, поди-ка, до сих пор считает дорогим дружком. Может, и письма пишет?
— Ефим Григорьевич, — трудно заговорил Егор, — мне ведь, думается, милей бы на реке под лед нырнуть, чем к вам прийти.
— Понятно… Ты уж извини, товарищ Головин, что я первый тебе не поклонился. Обидно на старости лет унижаться перед любым и каждым…
Ефим Григорьевич нервно отодвинул стакан, стал стряхивать на ладонь со стола крошки.
— Я сам никогда и никому не кланялся и от людей поклона не жду, — сдержанно возразил Егор. — И унижать вас не имел и в мыслях. А Настасью Ефимовну тем более… Мне не поверите, ее, дочь свою, спросите.
— Не дочь она мне! — Ефим Григорьевич приподнялся, судорожно ухватившись за край стола.
— Дочь! — с силой сказал Егор. — Дочь, которой любой отец гордиться должен. Если он отец по душе, а не только по метрике!
Взгляды их встретились. И такая упрямая сила выразилась в глазах Егора, что Чивилихин сдал. Он опустился на лавку, горестно склонил голову. По побледневшим щекам Ефима Григорьевича скатились в бородку две слезы. Вот оно — неподдельное горе отца… И в первый раз исчезла неприязнь Егора к этому человеку. Захотелось утешить, но не знал Егор ласковых слов, вернее — не умел высказать их.
— Как она там, Настасья? — тихо спросил Ефим Григорьевич.
— Домой ей вернуться надо. К вам… Я бы сам Настасье Ефимовне это присоветовал, но меня она не послушает. Вот в чем беда моя.
Ефим Григорьевич медленно поднял голову и взглянул на Егора. Тоже увидел не раздражавшее его до сих пор лицо обидчика, а простое, чуть растерянное лицо молодого парня. Сказал почти не зло:
— Вот что ты наделал, Егор Васильевич…
— Простите, коли так. — Сказав эти неимоверно трудные для него слова, Егор поднялся. Постоял, расправляя на кулаке шапку. Потом закончил разговор: — Я больше вашей жизни не помеха! Крепкое слово даю вам, Ефим Григорьевич… И вам и дружку моему Сергею Ефимовичу…
19
Никто из колхозников Новожиловки не мог даже предполагать, что зверобойная бригада Егора Головина заслужит такую славу, а сам бригадир станет известным человеком чуть ли не по всей области. Ну, что такого «выдающего», как говорил Парфен, совершили комсомольцы? И тут же престарелый пастух объяснял слушающим его колхозникам:
— Время нынче такое: чего ни придумай для развития силы, ловкости — все в кон ложится. А раньше за такую затею сельское начальство, очень просто, и в холодную засадило бы. Не сочиняй, раз не указано!
Егор поставил дело так, что никому из участников бригады, за редким исключением, не лень было встать до свету и, наскоро перекусив, идти в тайгу на разведку — распутывать замысловатые сплетения волчьих следов, учиться бегать на лыжах не так, как ходили отцы и деды — «вразвалочку», а «по стилю». Пристрелка по мишеням тоже была не в тягость — с оружием таежники умели и любили обращаться с детских лет. Не всем нравились только строевые занятия.
— И чего раньше времени тянуться? Подойдет призыв, небось обучат, — рассуждали некоторые парни. Однако большинство колхозников одобряло строгие порядки, которые завел Егор Головин в своей бригаде, а старик Кирьянов говорил про «волчатников» так:
