Гавриил Осмоловский с удовольствием вдыхал напоенный мартовской свежестью воздух, щурил на солнце близорукие глаза и от хорошего настроения вел приятный для него и назидательный для спутников разговор, обращаясь преимущественно к престарелому Парфену:

— Животворная сущность нашего строя заключается в том, что любое полезное начинание одного человека увлекает за собой сотни, а иногда и тысячи других людей. В этом вся суть, дедушка!

— Правильные ваши слова, — охотно согласился с корреспондентом Парфен. — Мое пастушье дело, как говорится, коротенькое, а и то мерекаешь, чего бы такое сочинить скотине на пользу. В старое время, бывало, выгонишь стадо на поскотину, заляжешь под куст, и вся твоя забота. А теперича, товарищ хороший, не тот профиль: скажем, с утречка на росу гонишь, а как начнет припекать — норовишь к лесу подобраться, и вообще… Бабы, поинтересуйтесь, очень моей должностью довольны. «Ты, говорят, Парфен, у нас, как Паша Ангелина». Или взять нашего свиновода Максима Никаноровича Жерехова: да ведь он по опоросу, сказывают, всем датским свиноводам нос утер, на что уж те свиней выхаживать мастера!

— Про что я и говорю — это и есть сила примера, — прервал словоохотливого пастуха столь же словоохотливый корреспондент. — Я даже сознательно не хочу приводить в пример людей выдающихся. Таких, как та же Паша Ангелина или Макар Мазай. А вот возьмем вашего земляка, постойте, как его… — корреспондент пощелкал в рукавице пальцами. — Черепихин, кажется?

— Таких у нас в Новожиловке нет. Чивилихин если?

— Да, да, Чивилихин Сергей! — Осмоловский улыбнулся. — Это тоже показательно, что я не запомнил его фамилии. Таких тысячи!

— Героев-то Советского Союза? — недоверчиво переспросил Парфен.

— Парфен Ильич, ведь товарищ Осмоловский осведомленнее нас с тобой, — сказал пастуху молодой спутник корреспондента, до сих пор, казалось, рассеянно прислушивавшийся к разговору.

— Я имею в виду не только героев, а вообще знатных людей. — Осмоловский повернулся к молодому человеку. — Но суть даже не в этом. Насколько мне известно, ваш товарищ Чивилихин до награждения ничем особенным себя не проявил. Так ведь?

— Так, — подтвердил молодой человек и недовольно покосился на Парфена, который хотел было возразить корреспонденту.

— Вот видите. А сейчас его поступок воодушевил другого вашего земляка, Головина Егора Васильевича. Вам-то трудно оценить значение всего происходящего на ваших глазах, но со стороны… А вам известно, что отряды лыжников появились уже в нескольких колхозах, за сотни верст от вашей Новожиловки?

— Так оно и должно быть, — с достоинством произнес Парфен.

— Да. Молодец Егорушка! — с улыбкой одобрил и молодой.

— Важно попасть в ногу со временем! — назидательно сказал Осмоловский. — Пройдет год, и, может быть, ваш Егорушка будет известен по всей Сибири, а новожиловские лыжники-головинцы прославятся на весь Советский Союз! Не верите… Так вот, молодой человек, простите, не знаю вашего имени…

— Чивилихин Сергей Ефимович, — ответил за молодого человека Парфен. — Неужто по карточке не признали? Он самый и есть, Герой Советского Союза.

— Да, да, да… Какая приятная неожиданность. То-то я смотрю — лицо знакомое. Я ведь вам, Сергей Ефимович, целый подвал в газете посвятил, — смущенно забормотал Гавриил Осмоловский. Не менее смутился и Сергей Чивилихин. Очень довольный произведенным эффектом, Парфен пояснил:

— Мы, признаться, его и не ждали, Серёньку-то, а он собрался по-военному, на четыре счета, да и приехал. Вот папашка-то обрадуется!.. И барышня одна тоже.

Парфен, хитро прищурив один глаз, взглянул на Сергея, потом на корреспондента, затем привстал в розвальнях, огрел лошадь концами вожжей, гаркнул молодо:

— Но-но, толстомясая!.. Топочи, не бойся, небось героя везешь до дому!

Веселее стали повизгивать полозья. Комья снега из-под копыт дробно застучали о передок. Сергей Чивилихин смотрел на убегающую вдоль по реке дорогу, на тайгу, подступающую к самому берегу, на знакомое с детства, а сейчас кажущееся родным лицо Парфена. Вспомнилось, что когда-то старый пастух отстегал его, мальчишку, за озорство, учиненное не им, а Егором Головиным. Отстегал больно и несправедливо. Но теперь даже этот невольно всплывший в памяти случай казался ничуть не обидным. Все радостнее становилось Сергею Чивилихину: вот она, родная сторонка, нетронутые просторы сибирской земли…

Насте все происходящее вокруг нее казалось странным и даже смущало ее. Подумать только — она, привыкшая всегда и всем прислуживать, сидит у себя в избе, словно уважаемая гостья, за столом на самом почетном месте, среди таких людей, как секретарь райкома, капитан Ступак и Герой Советского Союза!

Правда, Герой Советского Союза был ее брат, но Настя никак не могла снова ощутить в Сергее того родного паренька, которого можно было под сердитую руку отругать, а при случае и по спине звонко шлепнуть. Он очень изменился, ее брат Сергунька, очень. Вытянулся, пожалуй, похудел. Круглое, благодушное когда-то лицо осунулось и стало строже, очерствели губы, между глаз залегла заметная морщинка, а глаза — ну, только что по цвету они напоминали голубые и ясные, как небо, глаза, унаследованные Сергеем от матери. И все-таки это был он — прежний Чивиленок. Ну, конечно, вот он повернулся в сторону Насти, улыбнулся:

— Что так смотришь на меня, Настасья Ефимовна, будто спросить чего хочешь?

— Разве только я, — сказала Настя и, не удержавшись, пригладила брату задорно топорщившуюся прядку волос.

— Ну, спрашивай.

Настя давно намеревалась спросить у брата: «Как там на войне? Страшно ли? И что за люди финские солдаты, разве не такие же парни, как наши бойцы?» Но, неожиданно для себя, она спросила совсем другое:

— В Москве ты, Сережа, был?

— А как же! — солидным баском отозвался брат.

— Неужто и под землей ездил?..

— В метро, как понимаю?.. Ну, ясное дело.

— Страшно, поди-ка?

Все рассмеялись, и веселее других Сергей.

— А ведь угадала ты, Ефимовна, ей-богу, угадала! Лестницы там, удивительное дело, сами из-под ног бегут, одна, значит, кверху, другая — вниз.

— Тьфу ты, нечистая сила! Придумают нее люди такое заведение, — восхитился Ефим Григорьевич. Он по случаю приезда сына сходил в парикмахерскую, подравнял бородку и усики, нарядился не по сезону — в пикейную рубашку «апаш». Так и сидел рядом с Сергеем, словно именинник, не отрывая от сына влюбленных глаз.

— Да, здорово построено наше метро, — подтвердил капитан Ступак. — Нигде в мире такого нет.

— Ну… и как вы? — снова обратилась Настя к брату, недовольная тем, что отец и капитан Ступак прервали его рассказ.

— Обыкновенно. Люди, конечно, идут, становятся на эти самые лестницы, будто так и надо. Разговаривают даже. А мы — со мной еще был товарищок Стукаченко Владимир, его тоже по случаю ранения в отпуск направили — стали этак сбочку и смотрим. То на лестницу, то друг на друга. Удивительно все-таки, чтоб земля у тебя из-под ног текла на манер ручья. А тут старушка мимо проходит с кошелкой пестренькой. Заприметила нас: «Идите, говорит, воины, со мной. Не бойтесь». Нас с Володькой аж в краску ударило!

Опять все засмеялись. И только Ефиму Григорьевичу стало досадно, что какая-то старушка могла заподозрить, что его сын — Герой Советского Союза — испугался. Он сказал:

— До старости дожила, а понятие малолетнее: уж если на фронте вы не устрашились!..

— Боялись и там! — перебил отца Сергей. — Особенно в ночное время. Правда, друг перед дружкой виду старались не показывать.

— За что же вас наградили-то?.. Если боялись, — спросил Ефим Григорьевич, недовольный признанием сына.

— Это мне, папаша, хорошо объяснил политрук наш, Завьялов Паша. Будто знал, что вы так спросите. «Страх, говорит, Сережа, это еще не трусость». Ну, а наградили… Дот мы один взяли, папаша. Шестнадцать человек нас было. Хороший дот, оборудованный. Немцы, говорят, строили ту линию обороны.