— Ну что ж… Конечно, дорог на свете много, да все ведут к одному!
У Петеньки зло сощурились глаза. Но только на секунду. Затем он сделал Лене «ручкой», отвернулся и деловито зашагал мимо двух девочек, игравших возле калитки в «классы».
Все дальнейшее промелькнуло как лишенный правдоподобия сон, из которого проснувшемуся вспоминаются только какие-то почти бессмысленные отрывки. И никак не может человек поверить, что все это он пережил наяву.
Когда Лена вернулась в пристройку, Аркадий лежал, плотно прижавшись к щелястому полу, неловко обхватив голову левой рукой, а правую протянув к двери.
Разве не нелепость?.. Ведь только что…
Лена метнулась к Аркадию, с трудом приподняла ставшее неподатливым тело, заглянула в лицо.
Позвала негромко.
Аркадий был еще жив.
А может быть, Лене только показалось, что у него шевелятся губы. Просто пена пузырилась в углах рта.
А дальше…
Лена даже не услышала своего отчаянного крика.
И не сразу заметила появившихся в комнате людей: хозяин дачи Семен Семенович Утенышев первым прибыл, что-то обеспокоенно дожевывая на ходу, две девочки, игравшие у калитки, вбежали и испуганно замерли у двери, обхватив друг друга руками. Какая-то тетка с бидоном и авоськой опасливо просунулась в двери.
Потом в широко распахнутые Утенышевым ворота лихо вкатил на мотоцикле оперуполномоченный лейтенант Гаврилушкин. И сразу начал наводить порядок:
— Граждане, давайте освободим помещение. Мамаша, будьте любезны, пройдите по своим делам. И вы, девочки… А вас, товарищ Утенышев, попрошу задержаться…
Почти не запомнился Лене и первый допрос, который проводил по горячим следам Гаврилушкин. Правда, и допроса никакого не получилось, потому что словно оцепеневшая девушка не ответила ни на один вопрос. Даже собственное имя словно запамятовала.
Зато хозяин дачи, Семен Семенович Утенышев, как лицо, причастное в прошлом к законности, показал обстоятельно, что «эта самая гражданочка прибыла, сказать не соврать, часу в одиннадцатом. И сумочка при ней была». А была ли в сумке бутылка — свидетель сказать не может. И что тут между убитым и этой девицей происходило — тоже ему неизвестно… Нет, больше к покойнику никто не приходил, во всяком случае, Семен Семенович никого не видел, хотя с раннего утра в саду хороводился: сами знаете, дело стариковское…
3
Почти ничего не сказала Лена и следователю, которому было поручено это дело.
Да и что она могла сказать?
Чем объяснить, что пустая ампулка из-под страшного яда была обнаружена в ее сумочке?
И что на бутылке и двух (только двух!) стаканах были обнаружены отпечатки пальцев только Лены и Аркадия: так вот для чего забинтовал Петенька свою правую руку.
Не стала, да и вряд ли сумела бы Лена убедительно объяснить, почему в кармане пиджака убитого был найден обрывок ее собственноручного письма со словами:
«…то, что я с тобой путалась, — моя беда, но если ты, ворюга, и дальше будешь ко мне приставать и грозить, так и знай — я приготовила тебе хороший гостинчик…»
Чем Лена могла доказать, что эта угроза была адресована Федосу, а в карман пиджака Аркадия этот обрывок письма сумел переправить все тот же Петенька.
Вот почему на всецело разоблачающие ее вопросы Виталия Норкина — молодого еще следователя, казавшегося (в основном самому себе) человеком весьма проницательным, — Лена отвечала явно невпопад или не отвечала совсем.
И не только потому, что девушке казалось невозможным опровергнуть все очень убедительно сформулированное Норкиным обвинение в преднамеренном убийстве, но и потому, что после приступа изнуряющего отчаяния у Лены наступило состояние, которое наиболее точно определяли два слова:
«Все равно».
И все-таки, к счастью Лены, несмотря на кажущуюся непреложность обвинения, начальник следственного отдела решил, даже трудно сказать, из каких соображений, — очевидно, по профессиональной интуиции, — направить дело «Елены Степановны Криничной, 16-ти лет» для доследования одному из самых опытных следователей областной прокуратуры, Михаилу Васильевичу Незлобину.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
В небольшой, весело освещенной солнцем комнате двое — мужчина средних лет и совсем молоденькая девушка. Сидят друг против друга: он — за письменным столом, она — за небольшим столиком. И молчат.
Так что тихо в комнате.
Да и во всем доме устойчивая тишина: даже трудно поверить, что все шесть этажей монументального здания заняты серьезным учреждением, в котором работают сотни людей.
Михаил Васильевич Незлобин считается здесь одним из самых опытных сотрудников отдела, размещенного на шестом этаже. «Нашему Михвасу дай в руки волосинку — и быть преступнику без бороды!» — так шутят сослуживцы Незлобина. И действительно: не одна сотня хитро сплетенных матерыми уголовниками клубков была распутана этим на вид мрачноватым, рано начавшим седеть человеком более чем за двадцать лет его повседневной настойчивой борьбы со всевозможным человеческим отребьем.
А все-таки и его, опытного криминалиста, казалось бы познавшего все тайники психологии людей по-змеиному изворотливых, извилистый путь следствия иногда заводил в такой закоулок, из которого оставался только единственный исход — назад.
«Ну что ж, товарищ Незлобин, раз чутье подкачало, гуляй сначала», — говорил в таких случаях Михвас самому себе и начинал продумывать новую версию.
Случались в многообразной практике Михаила Васильевича и такие дела, когда труднейшую задачу следствия можно было считать успешно разрешенной, преступление доказанным и даже долго запиравшийся преступник, под давлением неопровержимых улик, сознавался в содеянном, но…
Не хватало только одного: не было у следователя даже не профессиональной, а обыкновенной житейской уверенности в том, что картина преступления, которая, казалось, вырисовывалась до мельчайших подробностей, действительно соответствует истине.
Вот и на этот раз. Как будто бы окончательно прояснилась вся история отравления Аркадия Челнокова — молодого человека, не имевшего постоянной московской прописки, проживавшего на даче Утенышева, как выяснилось, по подложной справке и, судя по обрывку письма к нему обвиняемой, причастного к преступному миру.
И хотя следствие можно считать законченным, остается подписать завершающий лист протокола, но у Незлобина не было того удовлетворения, которое следователь испытывает после успешного завершения трудной и кропотливой работы.
Сомнительно.
Михаил Васильевич снова и снова просматривает листы лежащего перед ним протокола только что проведенной очной ставки, изредка поднимая взгляд на преступницу, сидящую против его рабочего стола за отдельным столиком.
«Преступница?.. Убийца…»
У Ленки-псиши — дочери керченского рыбака — гибкая и сильная фигура рано сформировавшейся девушки-южанки, голову венчает строптиво лохматящийся ворох волос, от природы темных, с искусственной рыжинкой, а на лице, не утерявшем еще девчоночьей округлости, даже Незлобина — видавшего виды человека — поражают каким-то неестественным безразличием глаза: это не живые очи молодой девушки, а так — вроде перламутровых пуговиц, нашитых на лицо матерчатой куклы.
И тонкие, со следами маникюра, девичьи руки, выложенные на стол, кажутся безжизненными.
«А ведь и моя Натуська сейчас была бы такой же… — снова, — в который уже раз! — непрошено возникало в голове Михаила Васильевича воспоминание о дочери. И тут же — протест: — Такая же?.. Нет, нет, конечно. Да разве я, любящий отец, допустил бы…»
Ненужные мысли: дождливой осенью 1946 года умерла его единственная дочурка. Менингит — страшное какое слово!
«А вот эта живет — никому не нужная…»
Никому не нужная, потому что тоже в 1946 году и в том же праздничном месяце Елена Криничная потеряла отца. А вскорости лишилась и матери.
В ходе следствия не только по скупым показаниям Ленки-псиши, но и документально было установлено, что родилась Лена в апреле 1935 года (опять почти полное совпадение — и его Наташа родилась в том же году и в том же месяце) в одном из небольших рыбацких поселков под Керчью, что отец ее, Степан Никифорович Криничный, происходил из кулацкой семьи, не раз привлекался к ответственности за браконьерство, а в 1941 году, будучи призван в действующую армию, как было установлено, добровольно сдался в плен гитлеровцам, хотя сам Криничный это отрицал.
