— Эко добро! Егорка-то хоть и озорник, но в пятницу опять четырех лис на пункт сдал. Не гляди, что пораненный, — сказала старушка.

— Небось Антонидка не ошибется, — многозначительно улыбнулась молодая.

— И не говори! — радостно отозвалась старушка и, приблизившись к собеседнице, с жаром зашептала ей на ухо что-то весьма увлекательное.

Ведра чокнулись, но вода не пролилась — за время беседы она успела покрыться корочкой льда.

У околицы по залитому водой склону берега в корзинках, на рогожках и просто на боку катались ребятишки. Некоторые озябли до пучеглазия, но стоически продолжали развлекаться. Проходивший мимо письмоноша с завистью поглядел на ребят.

— Антоша-письмоноша! — крикнул один паренек. Все остальные выжидающе замерли.

— Вот я тебе! — пригрозил письмоноша.

— Антоша-письмоноша! Антоша-письмоноша!.. — по-галочьи завопила вся ватага.

Письмоноша не так со зла, как для поддержания престижа двинулся на обидчиков. В ту же секунду все ребятишки, как горох по наклонной тарелке, ссыпались по ледяному скату на реку.

— То-то, халдеи! — удовлетворенно сказал письмоноша и прошел дальше.

Ефим Григорьевич Чивилихин, моложавый для своих пятидесяти лет колхозник с приятным лицом, которое несколько портили неряшливая бородка и суетливые глазки, сидел за столом и ждал блинов. Его дочь, Настя, возилась у печи.

Потрескивали сосновые дрова, с язвительным шипением разливалось по горячей сковородке жидкое тесто, по избе распространялся вкусный масляный чад, распалявший аппетит Ефима Григорьевича. Глядя на неторопливые движения своей дочери, на ее раскрасневшееся от жара лицо, он вяло и не зло поругивался:

— Ну никакой в девке расторопности нет. Все бабы еще когда устряпались, а она до полдён отца морит голодом.

— Сами вы посылали меня за премией, — отозвалась Настя.

— Премия! — обиженно фыркнул Ефим Григорьевич. — Курам на подкормку. Лопатины-то сколько получили?

— Сорок четыре пуда зерна и двести семьдесят рублей деньгами.

— Прилично. А мне девять пудов и сорок рублей!

— Сорок пять.

— Не нуждаюсь!.. А все Егорка Головин: на собранье репьем закидал, паршивец!

Настя ничего не ответила, но, как показалось отцу, улыбнулась. Ефим Григорьевич возвысил голос:

— Ты об нем и думать прекрати!.. Слышишь?

— Щи кушать будете? — спросила Настя.

— Блины давай!

Подавая отцу блины, Настя машинально взглянула в окно. На ее лице появилось беспокойство. Всмотрелась пристальней, старательно пригладила распушившиеся волосы.

— Что ж это я про корову-то не вспомню, — озабоченно проговорила она и, накинув полушалок, поспешно вышла из избы.

В крытом дворе Настя встретила подходившего к крыльцу Егора Головина.

— Здравствуйте, Настасья Ефимовна, — поздоровался Егор.

— Ты что? — спросила Настя.

— Да все то же… Вот собрался поговорить с Ефимом Григорьевичем.

— О чем, интересно? — удивилась Настя.

Егор медлил с ответом, стоял и исподлобья смотрел на девушку. Но Настя догадалась сама, а догадавшись — испугалась. Заговорила встревоженным бормотком:

— Когда же ты это, Егор Васильевич, надумал-то, а?.. Да если бы я знала такое, я бы… И как это у вас, парней, быстро делается. — Говоря, Настя торопливо перебирала пальцами бахрому полушалка. Увидев, что у парня помрачнело лицо, закончила неожиданно: — Ну, чего стал?.. Проходи, коли так, в избу.

Встревоженно передохнула, повернулась и ушла, оставив дверь в сенцы приоткрытой.

Егор удивленно посмотрел вслед девушке, покосился на сверток, который держал под мышкой, и нерешительно поднялся на крыльцо. Охлопал веником снег с валенок. Уже входя в избу, он услышал сердитые слова Ефима Григорьевича:

— Девке замуж пора, а понятие о жизни — как у курицы.

Некоторое время Ефим Григорьевич и Егор Головин молча смотрели друг на друга. Потом Егор снял шапку и сказал:

— Приятного аппетита, Ефим Григорьевич. Здравствуйте.

— Милости просим, — не очень приветливо отозвался Чивилихин и стал накладывать себе сметаны.

Егор положил сверток на лавку, прикрыл его полушубком, затем, неловко ступая, подошел к столу и поздоровался с Ефимом Григорьевичем за руку.

— Ишь ты, вырядился как, — удивленно оглядывая Егора, заметил Ефим Григорьевич.

— Масленая на сегодняшний день, праздник.

— Разве? — Ефим Григорьевич с хитрецой скосил на Егора глазки. — А вот Никифоров вчера в правленье объяснял бабам, что этот праздник попы выдумали. Чтобы, значит, народ через блины бога вспоминал.

— Может, и так, — согласился Егор. — Однако, ежели бог в церквах не удержался, на блинах тоже, надо полагать, не усидит.

Настя, потупившись, поставила перед Егором тарелку, положила вилку и нож, сказала:

— Кушайте, Егор Васильевич.

— Спасибо, — отодвигая тарелку, сказал Егор и решительно взглянул на Чивилихина. — Я ведь к вам, Ефим Григорьевич, пришел по серьезному делу. С Настасьей Ефимовной у меня, правду сказать, еще настоящего разговору не было…

У Насти соскочила с чепка сковородка и заюлила по полу.

— Эка разиня! — сказал Ефим Григорьевич, сердито глядя на растерянное лицо дочери. Затем так же неодобрительно взглянул на Егора. — Подождать придется с разговором-то, товарищ Головин.

— Что так? — тихо спросил Головин.

— Наспех такое дело не решается. Да и… прямо тебе скажу, несамостоятельный ты человек, а сердит не по делу. Вот тот же случай: осрамил меня на отчетном собрании перед всем народом, а за что?.. Я, брат, не хуже других колхозников в делах-то разбираюсь, — Ефим Григорьевич стал с достоинством размазывать по блину сметану.

— Каждому так кажется, — пристально наблюдая за руками Чивилихина, сказал Егор.

— Вот и отец у тебя такой же был неприветливый. Бывало, придет бредень попросить или по другому какому делу, а сам обязательно к чему-нибудь прицепится.

— Отца моего ты по-дурному не поминай, товарищ Чивилихин! — Егор порывисто поднялся из-за стола. — Он за то, чтобы колхозники блины кушали, жизни не пожалел.

— Вон как! — Ефим Григорьевич задержал руку с блином. Удивленно взглянул на Егора. — Ну, коли так, прошу прощения, товарищ Головин, — и отправил блин в рот.

Настя, не поворачиваясь от печи, прислушивалась к разговору отца с Егором. Девушка старалась казаться равнодушной, но по тому, как неуверенно двигались ее обычно ловкие руки и беспокойно щурились глаза, видно было, что она сильно взволнована. Когда Егор вышел, Настя подала отцу еще блинов. Тарелку поставила на стол излишне резко.

— Ты не швыряй! — прикрикнул на дочь Ефим Григорьевич.

— Простите. — Настя отошла к печи, отерла фартуком распаленное жаром и волнением лицо.

— Какой жених выискался, а?.. При галстуке! — возмущенно заговорил Ефим Григорьевич. — И как это вы, девки, в людях не смыслите. Поманит какой-никакой, а вас будто сами ноги несут, и на родительский дом не оглянется… Видишь ведь, какой он колючий. А не видишь, так людей спроси, отца. От этого Егорки все матери дочерей прячут, родные сестры — и те сбежали не знай куда. Охальник!

— Не хуже других, — подгребая к шестку жар, сказала Настя.

— А ты лучше ищи! Вот как мать твоя — от четырех женихов отказалась, поскольку родители не присоветовали. Ну, и нашла подходящего. Все бабы по скольку лет без мужей маялись да писем с войны ждали, а Марья жила да жила в заботе, царство ей небесное.

Настя знала, что ее мать, когда-то признанная красавица Марья Жукова, вышла за Ефима Григорьевича по настоянию родителей в трудное время, когда все лучшие парни ушли на германскую войну, а Ефим Григорьевич, как белобилетник, остался дома. Знала также Настя и то, что жизнь ее матери не была счастливой. Очень хотелось девушке сказать сейчас об этом отцу, но она сдержалась. Разговаривая, Ефим Григорьевич не забывал о блинах, а насыщаясь, становился благодушнее. Закончил он свои наставления, как всегда, словами: