— Юристом? — удивленно переспросил Добродеев.

— Вам, Кузьма Петрович, это не нравится? — напряженно передохнув, спросил Михаил.

— Незаметная профессия: что юрист, что экономист. Для одышливых людей.

— Я не про то.

— Видите ли, Михаил Иванович, — после небольшой паузы наставительно заговорил Кузьма Петрович. — С Иваном Алексеевичем Громовым я не имею счастья быть знакомым. Да и причины вашей размолвки мне неясны. Но я тоже — отец. Отец!.. А некоторые молодые люди — родитель слово, а сынок или дочка в ответ десять слов. Да каких! Вот над чем всем нам надлежит крепко задуматься. Ведь, если говорить откровенно, пожалуй, легче будет нашим ученым целиком хор Пятницкого в космос подбросить для культурной связи с марсианами или венерянами, чем… Эх, и цепкое слово — пережитки! И удобное, кстати сказать: есть на что списывать собственные огрехи. А вообще… Сорняк ведь чем силен: знает, паразит, что на земле советской ему пощады не будет, так он под землей укрылся. В корень пошел.

— Значит, с корнем вырвем! — упрямо пригнув вихрасто-лобастую голову, сказал Михаил. — Как кулака. Тоже ведь кое-кому казался несокрушимым.

— Не кое-кому, а всей крестьянской матушке России! — Добродеев внушительно откашлялся. — Это времечко я твердо запомнил: меня тогда в Старобельский район забросили — налаживать светлую жизнь. А кулачье… Трое суток, поверите ли, отсиживался в погребище у одной солдатской вдовы. Отзывчивая такая была женщина — Екатерина Васильевна Прянишникова. Сейчас, заметьте, депутат Верховного. В честь ее я и дочери своей имя определил.

— Имя хорошее — Екатерина.

— Угодил, значит, будущему прокурору? — спросил Кузьма Петрович, как показалось Громову, с подкусом.

— Почему — прокурору?

— Самая гуманная должность в нашем социалистическом обществе. Оздоровитель! А вы, видать, хлопец настойчивый, и по работе и… уж если мою царевну-недотрогу сумел приручить…

— Папаша! — воскликнула Катюша.

— Есть папаша. Только этому папаше обидно.

— Что именно? — спросил Громов.

— Как-то не по-людски у теперешних невест да женихов все делается. Наспех. Семья — дорога длинная, ухабистая. А у нас девица венчаться идет, словно тапочки купить или путевку на курорт выправить. И в дальнейшем… Ну, хорошо, что у дочери Кузьмы Добродеева есть свой угол площадью восемнадцать метров…

— Я тоже не бездомный, Кузьма Петрович! — Слова Михаила снова прозвучали вызывающе.

— Тоже, а не похоже. Конечно, с милым не только за ширмочкой в общежитии, а как в давнее время шутили — и в шалаше рай, но… Хорошо у Алексея Максимовича где-то сказано: верую в бога, но предпочитаю коньяк!

— Не знаю, как было в давнее время, — уже совсем непочтительно возразил Добродееву Михаил, — а сейчас… Для кого, по-вашему, уже отделываются два четырехэтажных «шалаша» на Верхней набережной?

— Вот куда вы целите: под одну крышу с начальством! Ну что же, блажен, кто верует.

— А я, между прочим, стал верующим! И именно здесь — в Светограде. Только не в бога, конечно. И не в коньяк!

После такого неожиданно обострившегося разговора Михаил предпочел откланяться.

И, пожалуй, напрасно.

Во всяком случае, если бы Громов услышал разговор отца с дочерью, который произошел после его ухода, он, вероятно, даже удивился бы.

— Да, силен мужик, не иначе — в вояку-родителя характером задался, — сказал Кузьма Петрович после довольно томительной для Катюши паузы.

— Папаша, ты, очевидно, не так понял Мишу.

— А как следует понимать?

— Он совсем не такой стал, каким… Честный, прямой!

— Маловато для героя. Оглобля, заметь, тоже прямая, а ценится дешевле, чем согбенная дуга!.. Ну, ну, не топорщись. Твой Михаил, пожалуй, действительно далеко пойдет. Орел!.. А орлы, как известно, мух не ловят.

— Папочка! Я так и знала, — Катюша приблизилась к отцу, обняла, доверчиво прижалась щекой к его плечу.

В таком положении и застала их по-кошачьи бесшумно проникшая в комнату сестра Кузьмы Петровича, Елизавета Петровна, полная противоположность брату — тощая, великопостного обличья старуха. Вошла, полюбовалась и произнесла умиленно:

— Прямо душа радуется!

— Есть чему, — ласково приглаживая распушившиеся волосы дочери, отозвался Кузьма Петрович. — Наконец и меня дочка познакомила с… будущим зятьком, надо понимать.

— Это еще что за зятек? Неужто…

— Он самый. Генерала Громова единственный наследник.

— Мать пресвятая дева! Никак ты, Кузьма, ума решился, — испуганно зачастила Елизавета Петровна. — Да от таких генеральских сынков чужие родители в голос ревут. Он и бригаду-то подобрал себе под масть — из футболистов да уголовников. Не зря и кличут его — Мишка-гром!

— Тетя Лиза!.. Вы не имеете права порочить Мишу, — отстраняясь от отца, возмущенно воскликнула Катюша.

— А ты не учи меня, родную тетку, невеста самосватаная! Уж если родной отец отрекся от такого… волосатого!

— Неправда!.. Неправда!

— Ну вот что, девицы, одна перезрелая, другая недозрелая, — недовольно заговорил Кузьма Петрович. — Обсуждение кандидатуры товарища Громова на выдвижение в женихи можете продолжить в кухонной аудитории!

— Кузьма! — умоляюще прижав одну к другой ладони, воззвала к брату Елизавета Петровна.

— Все! — властно поставил точку Кузьма Петрович.

Первая, правда, не столь ощутимая трещина во взаимоотношениях отца и сына Громовых наметилась, когда «Мишунчик» — только так именовала сынка его безмерно заботливая мамочка Алевтина Григорьевна, — не без натуги преодолев среднюю ступень в своем образовании, решил посягнуть на высшую. Однако в этом вообще-то вполне доступном молодому человеку деле мало возжелать. А уповать на общественный авторитет родителя и вовсе негоже. Что и подтвердилось, когда Михаил на первом же экзамене — письменной работе по русскому языку — «хватанул лебедя» (так абитуриенты именовали двойку по сходству с лебединой шеей). Поскольку «Мишунчик», непонятно по каким соображениям, метил поступить на филологический факультет, на этом его «непосильные испытания» и закончились.

А когда незадачливый сын, словно малолеток, ведомый мамашей за руку, предстал перед недовольно сощуренными очами отца, он услышал из уст Ивана Алексеевича слова, которые глубоко разочаровали парня: ведь до сих пор ничто так не помогало ему преодолевать пока что не препятствия, а мелкие, по сути, рытвинки на житейском пути, как именитость папаши.

— Вперед будет умнее. Университет — это не футбольные ворота, куда неуча, как мяч, пинком можно направить!

— Иван! Что ты говоришь?! — панически воскликнула Алевтина Григорьевна.

— Хвалить прикажете?

— Боже мой, не хвалить, конечно, а… действовать. Да, да, действовать! Неужели тебе трудно снять трубку и протелефонить тому же Платону Сергеевичу? Или хотя бы Якову Ананьевичу. Ведь если Мишунчик не поступит в этом году в университет…

— Пойдет в армию!

И, видимо желая смягчить эти прозвучавшие сурово, как судебный приговор, слова, Иван Алексеевич добавил:

— Ничего страшного. И мы с этого начинали. А для таких баловней, как твой Мишунчик, наша Советская Армия — а-атличная школа!

И хотя сынолюбивой мамаше, действовавшей «скрытыми путями сообщения», удалось добиться того, что Михаилу разрешили переадресовать документы из университета в педагогический институт, на сей раз — чего Алевтина Григорьевна уже никак не ожидала — проявил характер сам «Мишунчик».

— В армию так в армию! — сказал он таким тоном, как будто отец обрекал его на заключение в концлагерь строгого режима.

Правда, и солдатская служба, которую Михаил Громов проходил в одном из южных военных округов, оказалась для него не обременительной. И здесь пользовалось заслуженным уважением имя и звание его отца, который не раз приезжал в округ инспектировать, а кроме того, Михаилу значительно облегчило пребывание на действительной то обстоятельство, что он с юношеских лет весьма успешно проявил себя как центр нападения: уже в восьмом классе защищал цвета футбольной школьной команды, завоевавшей переходящий приз, а перекочевав на «птице-тройке» в десятый, был включен, правда на первое время запасным игроком, в одну из ведущих клубных команд столицы.