— Все придут!

— Посмотрим… Да, а кинокартину вам сегодня прислали? — спросила Васильева уже из машины.

— Будет картина.

— А какая?.. В район ведь сразу две пришло.

— «Адмирал Нахимов».

— Чего же ты смеешься, Иван Григорьевич?

— Просто так… Настроение у меня сегодня очень хорошее, Наталья Захаровна.

Долго, очень долго провожал Торопчин взглядом уносившуюся по прямой дороге машину, И только когда автомобиль, в последний раз явственно вырисовавшись на гребне, исчез под уклоном, Иван Григорьевич повернулся и, улыбаясь, зашагал к селу.

Иван Григорьевич не ошибался, уверяя Васильеву, что на открытое партийное собрание все придут.

Действительно, обсуждать, если и не конфликт, то расхождение во взглядах между председателем колхоза Бубенцовым и секретарем партийной организации Торопчиным собралось почти все село. Приплелись совсем ветхие старики; первыми, еще задолго до начала собрания, явились пионеры и, пока суд да дело, занялись игрой местного происхождения с туманным названием — «чикало-бегало». Нечто вроде лапты, только позлее и поэтому азартнее.

Пришли даже люди из соседних колхозов, особенно из колхоза «Светлый путь», где соответствующую подготовку провел Павел Савельевич Ефремов.

Далеко не все, а может быть, и не большинство колхозников, ясно представляли себе, в чем же, собственно, сущность конфликта?.. Несомненно, что оба, и Бубенцов и Торопчин, стоят за колхоз. И оба трудятся на пользу общему делу. И оба — члены партии и фронтовики, отличившиеся в боях. Наконец оба занесены на областную доску почета. Чего, спрашивается, не поделили люди?

Загадочность всегда возбуждает интерес и вызывает самые различные толкования, иногда и очень далекие от истины.

Так, например, один дотянувший, наконец, до детского ума старичок додумался до такого:

— Торопчин, слышь, в Москву весь колхоз перегнать собирается. Пешим ходом. А Бубенцов ни в какую: «У меня, говорит, здесь кости родителев моих сохраняются». За Федора и руку поднимать будем. Прожили, сла-те боже, жизнь, не повидав Москвы, и ничего, не хуже других жили. Бог с ней.

Недалеко ушла от «не повидавшего Москвы» старичка и всегда и во всем осведомленная Аграфена Присыпкина.

— Знаем мы, почему у Бубенцова с Торопчиным стежки разошлись. Мы, бабоньки, все знаем, научились уму-разуму за тридцать-то лет! — ораторствовала она в «бабьем клубе» у колодца. И, подготовив этим увесистым «знаем» слушательниц, сообщила для большой доходчивости шепотом: — Торопчину, слышь, по партийной линии наказ пришел, чтобы больше чем по килу на трудодень колхозникам не выдавать.

— А постановление-то как же правительственное? — вытягивая бадейку, спросила Аграфену Василиса Токарева.

— Далось тебе это постановление! — обиделась Присыпкина. — Надо людей на поле заманить чем-то, вот и сулят.

— То-то тебя заманили, — насмешливо глядя на рябое, по-глупому озабоченное лицо Аграфены, сказала вторая женщина — Степанида Камынина. Она уже налила свои ведра, но задержалась. Так и стояла с коромыслом на плече.

В последнее время все меньше и меньше пользовались успехом у женщин «самые свежие» новости Присыпкиной. Но Аграфена не сдавалась. Такая уж вредная старуха была — не дай ей поговорить, дня не проживет, как из переспелого гриба-пухляка пыль пахучая, так из Присыпкиной сплетни летят.

Вот и сейчас, чего, спрашивается, без ведер к колодцу пришла?.. А вот для чего.

— На выселки Антониде Лущенковой письмо от мужа пришло. Я к ней телка приторговать ходила. А муж у Антониды в моряках служит в Одессе-городе. Ну и пишет. Стоит, слышь, там уже которую неделю агромадный американский корабль. Стоит и стоит у пристани.

— Ну и бес с ним! Пускай стоит. — У Камыниной затекло плечо, и она переложила коромысло с ведрами на другое.

— Кабы так, — Присыпкина значительно округлила глаза и вновь понизила голос до шепота: — Знаем ведь мы, всё знаем. Нам, значит, по килу, а остальной хлебушко на тот корабль погрузят и неграм отправят!

Услышав такое невеселое известие, женщины встревоженно переглянулись, но промолчали.

— А наш Бубенцов, не будь дурак, возьми да и объяви: «Я, говорит, своим людям по четыре кила раздам, а о неграх не моя забота». Сами небось слышали. Ну, а Торопчин, как узнал про такие слова председателя, как закричит, как затопочет ногами!..

Аграфена даже сама для большей убедительности потопала. Но тут ее рассказ подрезала на самом интересном месте Василиса Токарева. Недавно еще тихая, прибитая нуждой солдатка несколько оправилась. И детишек, всех троих, в детский сад пристроила, и бабка у нее на продовольственной ссуде отдышалась, а главное — крепкая надежда появилась у Василисы. Даже личный участочек колхоз ей вспахал, а сама Токарева на посевной много трудодней заработала. Разве же не обидно Василисе слышать такие неверные слова?… Ну и ответила Присыпкиной от всей души:

— Дурой тебя назвать, Аграфена Митревна, — как бы обидно тебе не показалось. А если по направлению ума говоришь такие слова, обратно выходишь в дуры.

— Одна дура говорит, а другая слушает! — попыталась вывернуться Аграфена, но безуспешно. «Нет, не те бабоньки стали, не те».

— А третья, поумнее которая, возьмет да и сообщит про твои новости куда полагается, — вновь опуская бадейку в холодную и гулкую пустоту колодца, многозначительно сказала Василиса.

На этом выступление Присыпкиной и закончилось. Уж на что языкастая была старуха, а «застегнула роток на все пуговки». Повернулась и пошла, шмыгая по травке новыми калошами, грузно переваливаясь на ходу.

— Ну, а из-за чего же, Василиса Миколавна, поспорили наши? — спросила Токареву одна из женщин. И все повернулись в ее сторону: своим резким выступлением против Аграфены Токарева возвысила себя в глазах колхозниц.

— А кто его знает. Я хоть и не шибко разбираюсь, но вижу, что оба они мужики правильные. Только один, видно, хорошо рассуждает, а другой еще лучше — по-партийному!

Собрание было назначено на два часа, но прения по «туманному» вопросу развернулись значительно раньше. Разговоры шли и по домам, и на конюшне, и в сельпо, и на молочной ферме, и в парикмахерской. И не все люди рассуждали по-глупому, как выживший из ума старичок или смолоду не отличавшаяся умом Присыпкина.

Неплохо, например, сказал конюх Степан Александрович Самсонов своему старинному другу и вечному противнику в спорах — заведующему током Михаилу Павловичу Шаталову:

— Федор Васильевич пирогами хочет своих колхозников накормить, а народ наш, пожалуй, не только о сытости думает. Не для того голодовали. Мне, например, охота сильнеющий приемник здесь, на конюшне, поставить. Чтоб, значит, каждую минуту мог я услышать, о чем где люди думают. Обязательно!

— А может быть, и шпиль тебе над конюшней выставить, передаточный, как в Тамбове на радиостанции? — по всегдашней своей привычке поддел Шаталов задиристого старичка. — А здесь около ведер микрофон привесить. Подошел бы ты, Степан, утром, включил ток и заговорил на всю губернию. Дескать, слушайте, народы, дядя Степан по радио широковещает! — Шаталов захохотал, кашляя и отплевываясь.

— Можно и шпиль! — воинственно уставился на собеседника Степан Александрович. — Ты не гляди, что я простой конюх. Сказал бы еще на старости лет народу что-нибудь дельное. Это ведь тебя только учу-учу, а на ум никак не наставлю. Все вы, видно, Шаталовы такие — неотзывчивые.

Второй из «неотзывчивых» Шаталовых — Иван Данилович — пока что от разговоров на тему дня воздерживался. Но по всему чувствовалось, что такого момента Данилыч не упустит и слово свое произнесет. А то, что слово готовится веское, видно было по поведению Ивана Даниловича. Еще с вечера притащил он из клуба к себе домой подшивку «Правды» чуть ли не за целый год. Потом еще раз сходил и книг хороших принес целую стопу. Разложил все на столе, пузырек с чернилами поставил, а сам улегся спать.