Да и характер, говорят, у Незлобиной собачий!
Только меня это ничуть не обижает, ведь у большинства собак характер честный. И доверчивый. Даже, пожалуй, чаще, чем у людей.
Однако отвлеклась я…
Так вот: если бы не Михаил Васильевич, даже трудно предположить, что бы из меня получилось, — воровка, проститутка?
Но чего это ему стоило — это я поняла, к сожалению, поздно. А когда он меня приютил — боже, какая я была… одичавшая! И кусачая, как хорек! И дважды от него убегала. Только в первый раз Михаил Васильевич разыскал меня через милицию, а вторично — сама я вернулась к нему в Ермолаевский переулок: простуженная, голодная и насквозь промокшая: осенью это было, дождь проливной с утра до вечера.
Дрожу, и злюсь, и плачу…
Вот после этого случая Михаил Васильевич и заявление подал в Верховный Совет: чтобы ему разрешили меня удочерить.
А как обрадовался, когда я согласилась принять его фамилию!.. С тех пор дочуркой стал меня называть. А чаще — Оленушкой.
И в вечернюю школу, а потом и в институт меня приняли по особому ходатайству нашего органа: двух баллов я тогда недобрала по конкурсу. Правда, тут уже и комсомольская организация за меня поручилась. Но и комсомольцев на это дело подбил все он же.
Нет, вы не представляете, какой человек был Михаил Васильевич Незлобин!
Наверное, самый лучший из всех, что мне встречались. Родной!
А жил трудно. Очень… Ну почему такой несправедливой, — больше того, безжалостной! — бывает к иному человеку судьба?!
Только пятьдесят три года прожил Михаил Васильевич, но каких!.. «Ни одно поколение на русской земле не испытывало таких трудностей, какие пережили и преодолели мы, ровесники двадцатого века», — так он сказал мне в последний, пятьдесят третий день своего рождения. С гордостью сказал. Но когда в тот же вечер начал перебирать год за годом свою… ну, личную, что ли, а точнее сказать — семейную жизнь, — и сам расстроился, и меня до слез довел.
Двадцать шесть лет ему было, когда он ее похоронил, совсем молоденькую жену свою. Первую и последнюю любовь.
Нелепо умерла женщина: родила здоровую девочку, а сама скончалась.
Но еще, пожалуй, страшнее, когда… Наташей, в память жены, назвал Михаил Васильевич свою дочурку. И так же нелепо, как и мать… Нет, вы скажите — можно пережить такое? Ведь всю войну его Наташенька провела в интернате, можно сказать, на положении сиротки. А когда вернулся отец, — кстати сказать, с большими наградами закончил войну Михаил Васильевич, — только неполных три месяца порадовался он на свою маленькую хозяюшку. А она — еще несмышленыш! — как будто предчувствовала: прямо ни на шаг не отпускала от себя своего папочку. Уж очень любила…
Простите, я должна закурить.
Не знаю, наступят ли когда-нибудь такие времена… Сказочные, когда человечество освободится от всякого рода страшных недугов, а также не менее страшных… наклонностей. Я лично не могу представить себе такого всенародного благоденствия. Может быть, потому, что почти каждый день провожу по нескольку часов в обществе… Словом, сталкиваюсь со всевозможным отребьем человеческим.
А жить только мечтой…
Не знаю, как вам, но мне кажется, что в наш практический век только престарелые идеалисты находят если и не счастье, то смысл и удовлетворение в том, что всю жизнь стремятся обеспечить мир и благоденствие своим потомкам.
Правда, о судьбе еще не народившихся поколений нам с вами судить трудно, но что касается детей и внуков того подлинно героического поколения, которое утвердило на земле наш справедливый строй, то… Тоже, возможно, по роду своей деятельности, но мне частенько встречаются молодые люди, которые рассуждают так: а почему я — «хозяин необъятной Родины своей» — не могу позволить себе пожить такой жизнью, каковая для большинства наших граждан существует пока что лишь в предсказаниях. И песнях. Да иногда — на экранах кино.
А ведь именно в таком эгоистически-стяжательском подходе — «Мне, а не нам! Мое, а не наше!» — и таится одна из основных причин преступности. Живучей оказалась психология Раскольникова!
Кстати сказать, я специфику работы следователя никто не раскрыл убедительнее Федора Михайловича Достоевского. И не случайно «Преступление и наказание», было настольной книгой Михаила Васильевича.
А еще он любил повторять, что основа работы следователя — не обвинение, а защита человека. И не только когда следователь интуитивно чувствует несостоятельность обвинения, но и в тех случаях, когда еще нет доказательств, но нет и никакого сомнения, что перед следователем умный и предельно изворотливый преступник. В таком деле следователь встает на защиту тех людей, которые могут стать жертвой преступления.
А вообще… Сколько Михаил Васильевич порассказал мне за те годы, которые я прожила с ним в его комнате на Ермолаевском переулке…
А вот эти девять тетрадей — служебный дневник следователя Незлобина, — пожалуй, дали мне больше, чем весь институтский курс.
И вот последняя запись:
«К сожалению, подчас страшнее воров и налетчиков оказываются наши соседи — люди, иногда занимающие высокий пост и пользующиеся уважением. Для человека не столь опасны клыки и когти хищника, как жало змеи, а то и укус насекомого…»
Вам-то, Василий Васильевич, эти слова, возможно, покажутся… ну, ординарными, что ли, но для меня…
Это случилось, когда следователю Незлобину поручили дело кустарной мастерской, обосновавшейся под вывеской и на территории «Дома престарелых текстильщиков». Дело, казалось бы, пустяковое: и производство копеечное и заведующий — самый ординарный ловчила. Но одна, причем совсем тонюсенькая ниточка пряжи потянулась сначала на сырьевую базу, а с базы… Словом, дело оказалось куда масштабнее, чем представлялось в начале следствия. Да и деятели, ставшие на путь бесстыдного стяжательства, оказались людьми… достаточно влиятельными. И зубастыми.
Ну, подробности этого весьма и весьма канительного дела мало увлекательны, но… Да разве же мог предполагать следователь Незлобин, человек ничем и никогда не запятнанной репутации, что ему самому придется опровергать выдвинутое против него встречное обвинение!
Хотя донос был, по сути, анонимным, через подставное лицо, а деяние не являлось уголовно наказуемым, расчет на так называемое «стечение обстоятельств» оказался действенным.
Ведь обвиняли следователя Незлобина в сожительстве с бывшей преступницей, которую он в свое время избавил от заслуженного наказания… Да, да, именно со мной!
И хотя все… а если и не все, то большинство сослуживцев и знакомых Михаила Васильевича — кто не мог, а кто не хотел этому верить, грязная ложь оказалась не менее разящей, чем пуля, направленная точно в сердце. Не беспредельна же жизнестойкость человека…
Ну, а я…
Одно сознание, что ты снова явилась причиной, пусть даже косвенной, смерти самого родного тебе человека… Можно пережить такое?
Нельзя!
Как же ты пережила? — вы спросите.
Не знаю…
Не знаю и то, зачем и почему именно вам, чужому для меня человеку, я вдруг ни с того ни с сего поведала эту безрадостную историю.
Ведь и Ленка-псиша, и Аркашка-цыган, да и следователь Незлобин… даже сама я иногда ловлю себя на мысли: да было ли это?!
А вообще, если вы умный человек…
Уходите…
БАЛАШИ
Почти в каждом русском селе среди сотен незаметных крестьянских семей можно обнаружить семью, историю которой старики передают внукам как занимательный и нравоучительный сказ. Обычно такая изустная летопись фамилии, чем-то себя прославившей — силой ли богатырской, или нравом неукротимым, или передающимся из рода в род мастерством, — имеет правдивую жизненную основу, но частенько приукрашена, а иногда «приустрашена» домыслом рассказчика, что, впрочем, сути не меняет, а рассказу не во вред…
Балаши…
Родословную семьи комбайнера Александра Тимофеевича Балашова мне поведал Егор Васильевич Воронков, тот самый, которого жители села Пастухова с полным основанием прозвали «справочным дедом». И действительно, шестидесятилетний конюх и сторож при райкоме партии знал историю всего захолустного когда-то уезда, а затем глубинного района так, как будто лично присутствовал при всех сколько-нибудь значительных событиях, происходивших в этой лесистой местности в течение первой половины нашего века.
