Добродеева даже удивило все более нараставшее раздражение Громова.
— Простите, Иван Алексеевич, но ведь, наверное, и у вас есть дети?
— Сколько угодно! Две дочери и сын.
— Ну, тогда понятно.
— Что понятно? — теперь насторожился Громов. — Да, хотите знать, моя младшая дочь в двадцать три года закончила медицинский институт и сразу же укатила в населенный пункт, который, наверное, еще и на карте не обозначен. А старшая, Нина… эта действительно, как говорится, просто мужнина жена. Но тоже… старательная: к Новому году мы с Алевтиной Григорьевной четвертого внука ждем!
Иван Алексеевич и сам не заметил, как при воспоминании о дочерях исчезло раздражение.
— Ну вот видите. А сын?
— Сын?.. Сын…
Видимо, для того чтобы обдумать ответ на затруднительный вопрос, Громов вытянул из пачки сигарету, неспешно закурил и, неожиданно для собеседника, задал ему встречный вопрос:
— Ну, а вы, Петр Петрович, как полагаете: кем может быть единственный сынок генерала Громова?
— Очевидно, пошел по стопам отца, — не задумываясь ответил Добродеев.
— Черта с два!
Громов тонкой струйкой выпустил моментально тающий на речном ветру дымок, откашлялся. А сказал с хрипотцой и явно не по существу:
— Да-а… бросать надо курить.
— Безусловно, — испытующе покосившись на Громова, поддакнул Добродеев. — Тем более что наши медики установили, что…
— Бригадир какой-то строительной бригады он, мой Михаил Иванович, — даже не дослушав, что именно установили медики, снова вернулся к разговору о сыне Громов.
— Ну да?
— Не верите?
— Нет, почему же. У меня ведь тоже парни начинали с ФЗУ. Правда, в какой-то степени вынужденно, поскольку… оба со школьных лет оказались, можно сказать, на сиротском положении. Но не дрогнули пацаны! А главное — веры не потеряли… В отца.
— Позвольте. А почему, собственно… — Иван Алексеевич взглянул сначала в лицо Добродеева, потом невольно скользнул взглядом на лацкан его пиджака, украшенный депутатским флажком. — Полагаю, что таким отцом сыновья должны гордиться.
— А я ведь не всегда был такой… представительный! — не поворачиваясь к собеседнику, отозвался Петр Петрович. — Но, как мои сыны ни на минуту не усомнились в моей честности, — в отличие от некоторых друзей! — так же и я… Даже в самые трудные и, больше того, самые обидные для меня часы, дни, месяцы и годы не поколебали моей веры в партию! А значит, и в справедливость! И поверьте, Иван Алексеевич, что это не просто красивые слова.
— Да, счастливый вы человек, Петр Петрович, — после явно затянувшейся паузы, как-то приглушенно заговорил Громов. — А вот мне и семье моей хотя и не пришлось пройти сквозь такое испытание, однако… — Иван Алексеевич зябко повел плечами, достал пачку сигарет, но, не закурив, снова опустил в карман. — Уж, кажется, как мы с женой оберегали своего сынка: не так от сквозняков, как от дурного влияния. И вот…
— Позвольте! Но ведь вы только что говорили, что ваш Михаил… Или и вы считаете, что сыну генерала самой судьбой предначертано стать военным?
— Ничего я не считаю! И считать не хочу!..
…А закончился этот начавшийся рано утром и взволновавший обоих отцов разговор уже после того, как теплоход «Русь» отчалил от пристани и, попрощавшись на развороте с родным городом семьи Ульяновых продолжительным гудком, лег на фарватер.
Выслушав несколько бессвязный от волнения рассказ Громова, Петр Петрович сказал:
— В этом случае вы, дорогой Иван Алексеевич, поступили именно как отец! Я тоже на вашем месте не потерпел бы… Нет, это нельзя назвать легкомыслием!
Добродеев умолк, как бы собираясь с мыслями. Затем доверительно положил свои руки на плечи Громова и произнес с какой-то приглушенной торжественностью:
— Да разве не такие, как мы с вами, — солдаты партии! — не только Российскую империю, а и всю нашу старушку-планету, можно сказать, омолодили! А для кого?
— Да, да, да, — в тон Добродееву отозвался Громов. — Мне что обидно: ведь когда я рассказывал моему Мишуньке — он еще пионерчиком тогда был, — через какие жестокие и славные испытания прошло наше поколение, люди, с юношеских лет утверждавшие и отстаивавшие вот на этой земле свое подлинное человеческое право, — честное слово, мне самому иногда прошлое казалось… ну, легендой, что ли. А сколько наших с вами, Петр Петрович, сверстников… да что там говорить!..
Спускается вниз по Волге-реке теплоход «Русь». А по обе стороны вспучиваются и убегают к далеким берегам пологие волны: бегут и бегут, словно пытаются догнать одна другую…
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
1
Случается, что человеку, иногда еще и подлинной зрелости не достигшему, кажется, что наконец-то он твердо встал на ноги: сам, своим умом и характером, добился уважения, дружбы, любви. Словом, красиво зажил молодой человек!
А судьба — изменчивая фея — ухватит добра молодца за шиворот, как слепого кутенка, да и ткнет его горделиво вздернутым носиком вместо молока в какую-нибудь неблаговонную жидкость.
Бывает.
Вот и тут: даже в тот день, когда у Михаила Громова произошел разрыв с отцом, парень не пережил столь угнетающего чувства потерянности, какое испытал, когда скрылись за дверями общежития носилки, на которых унесли еле живого Небогатикова.
Страшно!
И в поразившем всю молодежную бригаду скорбном происшествии сам Михаил был повинен только в том, что сначала высказал Митьке жесткие слова: «Не в лицо ты всем нам плюнул, а в самую душу!» — а затем несправедливо обвинил Небогатикова во лжи. Правда, еще подлецом назвал. Но кто бы на его месте сдержался!
«Очень я провинился перед вами, бывшие друзья мои. Самые дорогие друзья. Настолько виноват, что не осмеливаюсь даже просить прощения. И все-таки я не раскаиваюсь в том, что не скрыл, — а ведь мог бы скрыть! — эту свою последнюю и случайную кражу. Последнюю и случайную! Думаю, что теперь-то вы, Михаил Иванович, мне поверите. А значит — и подлецом больше не назовете.
Последняя просьба: напишите моей матери как-нибудь поласковее и позаботьтесь о Баптисте: боюсь, что ни за что пропадет и котик.
Прощайте…»
Как бы чувствуя последний наказ своего друга, кот сначала доверчиво потерся о ногу Михаила, сидевшего на кровати Небогатикова, затем, просительно мяукнув, вскочил на кровать.
— Баптишенька!.. Если бы я знал…
Михаил неловко погладил рукой кота, чего с ним до сих пор не случалось. И снова замер, искоса поглядывая на подушку, где еще сохранилась вмятина от Митькиной головы.
В таком состоянии горестного оцепенения и застала его Катюша.
— Миша! Родной! Какой ужас!
Михаил поднял голову, взглянул на Катюшу. Но как-то безучастно.
— Сейчас я встретила твоих. Они все пошли в клинику, давать Небогатикову кровь на переливание. Я тоже хотела, но… родной ты мой, Мишенька!
Катюша отодвинула кота, присела на кровать, погладила Михаила по плечу.
Михаил не отозвался на слова и ласку. А заговорил, не глядя на Катюшу:
— Слушай, Екатерина…
Помолчал.
— Только очень прошу тебя… Не лги!
Катюша даже вздрогнула, как от укола, услышав такое жесткое обращение.
— Как тебе не стыдно, Михаил!
— А мне стыдно! Мне никогда не было так стыдно: и за себя, и… Почему меня обманул твой отец?
Михаил повернулся к Катюше, но глаз ее не увидел: девушка опустила голову.
— Ведь это у вас в доме Митя… — Михаил хотел сказать — украл, но сказал: — взял эти проклятые деньги?
— Об этом меня не спрашивай… Мишенька, — еще ниже склонив голову, прошептала Катюша.
— Почему?
— Потому что… Какое это сейчас имеет значение?
— Все ясно.
Михаил поднялся с кровати. С бесцельной торопливостью прошелся по комнате. Остановился, обеими руками сначала поерошил, потом пригладил свою буйную шевелюру. Обратился негромко, сам к себе:
