«Эх, Иван, Иван, смалодушничал! А еще…»

Дерюгин даже содрогнулся, настолько испугала его впервые пришедшая в голову мысль: «Партбилет!..» Ведь он обязан был сдать его перед вылетом замполиту или старшине. Не знал?.. Знал! Не раз, а много раз всему летному составу эскадрильи зачитывали приказ, категорически запрещающий при полетах на территорию противника иметь при себе военные, партийные и комсомольские документы. А на политзанятиях приводили и примеры — к чему может привести такая оплошность. И начальник политотдела сегодня… «Пуще глазу, говорит, береги!»

Сержанта охватило горестное оцепенение. Трудно сказать, сколько времени просидел он на склоне оврага, ссутулившись и прижав правую руку к тому месту, где под летным комбинезоном и меховой безрукавкой, в кармане старенькой гимнастерки, зашпиленном для верности булавкой, пока что сохранялся его партбилет.

Конечно, и в дальнейшем этот документ в чужие руки не попадет — что бы ни случилось! Но…

Дерюгин зябко передернул плечами, огляделся, прислушался.

Издалека донесся собачий лай; сначала встревоженно затявкала, по-видимому, мелкая и вздорная собачонка, затем лениво и басовито отозвалась другая.

Починок Скорбящино, вблизи которого приземлился воздушный стрелок Иван Дерюгин, расположился на взгорье, которое крутой излучиной обегала река Красавка. Правда, Красавку можно было назвать рекой только в весеннюю пору, когда талые воды заполняли старицу до краев, а если зима задавалась снежная, а потайка дружная, то и по всей левобережной низине речка разливалась. Но уже в середине лета русло Красавки в этих местах превращалось в глубокий овраг, по дну которого тянулись камышистые болотца, кое-где поблескивали бочажки да струился журчливый ручей. И даже в Надюшкином омуте против починка летом барахтались только ребятишки да утиные выводки.

А ведь было время — лет примерно девяносто тому назад, — когда возвращавшаяся из города пароконная упряжка графини Горяниной целиком ухнула под не окрепший еще лед реки. Правда, сама-то помещица чудом спаслась, но добрые кони, кучер, кормилица и младенец Надежда погибли в ледяной воде.

С тех пор эта излучина реки и зовется по имени помещичьей дочки Надюшкиным омутом. А починок возник позднее, вокруг небольшой часовни, срубленной крепостными плотниками из массивных дубовых бревен. Отсюда и название Скорбящино; оно пошло от образа старинного письма «Всем скорбящим радости», который безутешная мать-помещица, сопровождаемая всей губернской знатью и духовенством, собственноручно пронесла семнадцать верст и водворила на уготовленном иконе месте в часовне.

Все кругом изменилось неузнаваемо; и река, и окрестные села, и местность, некогда глухая, лесистая, а уж про людей — и говорить нечего. И только почерневшая, полувросшая в землю часовенка да названия Скорбящино и Надюшкин омут живут, ничего не воскрешая в памяти новых поколений.

Уже занимался рассвет, когда сержант Дерюгин, продрогший и обессиленный после трудного полета, изнуряющих мыслей и длительного блуждания по грязи и талому снегу вокруг затаившейся деревушки — а вдруг напорешься на немцев! — подобрался огородом к самой неказистой избе. Постоял минутку, неспокойно дыша, затем, решившись, стукнул несколько раз в окошко, занавешенное изнутри кисейной занавеской.

Хозяева отозвались не сразу. Зато сразу же из-за угла избы выскочила собака — худой, клочковатый, вислоухий пес неопределенной, с уклоном в охотничью, породы. Некоторое время пес рассматривал Дерюгина, склонив набок голову, молча и недоуменно. Затем, видимо сообразив что-то своим собачьим умом, поджал хвост, вскинул морду и залился хрипловатым спросонья лаем.

— Ну, чего ты орешь, дурья голова! Неужто совести в тебе нет, — забормотал сержант, испуганно огляделся и снова, уже решительнее, постучал в окошко.

Через полчаса Иван Дерюгин сидел на самодельном табурете, плотно прижав лопатки к никогда не остывающей русской печи, ежась и подергиваясь от выходящего изнутри холода, и вел околичный разговор с хозяином избы, немолодым, очень худым и угрюмым по виду крестьянином.

— Как живем, спрашиваешь? Да обыкновенно: хлеб дома жуем, а работать в колхоз идем.

— А разве его не ликвидировали, колхоз-то ваш? — удивленно спросил Дерюгин.

— Кто?

— Ну… немцы.

— А на черта он им сдался… — Хозяин не спеша достал с полки жестяную коробку с табаком, обрывок газеты. — Разобраться, так по нынешнему времени у нашего хозяйства только название красивое осталось… Завертывай.

— Спасибочки. Некурящий.

— Оно и по облику видать, что не кашляешь. Ну, а у вас как?

— Где?

— Ну… там.

Этот пустячный разговор двух Иванов — сержанта Ивана Григорьевича Дерюгина и колхозника Ивана Васильевича Горюшкова прервала дочь хозяина, щепавшая около печи лучину на растопку.

— Даже смотреть на вас, мужики, противно! — заговорила девушка, переводя взгляд темных с дичинкой глаз с отца на гостя. — Встретились в кои-то веки, а нет того чтобы серьезно поговорить, и вот обхаживают друг друга, как два трепаных кочета!

— А ты, Катька, помолчи! Время-то знаешь какое, — полушутя-полусердито отозвался отец.

— Знаю!.. И что за кавалер погостить к нам пришел с утра пораньше — вижу! Комсомолец небось?

— А как же… То есть в настоящий момент уже не состою…

— Силен!.. Мой залеточка хороший — был блондином, стал брюнет! На одной ноге калоша, на другой калоши нет! — Катька неподходяще весело и обидно для сержанта расхохоталась. — Неужто и нас с папашей боишься, воин?

— Но, но! — Дерюгин впервые прямо взглянул в лицо девушке; хотел поставить пересмешницу на место, но передумал почему-то.

Может быть, потому, что ни унизительное, полуголодное существование, ни тоска по двум братьям, отгороженным от Кати Горюшковой линией фронта, не лишили ее осунувшееся лицо привлекательности.

Хотя при иных обстоятельствах, вероятно, не такой уж красавицей показалась бы Ивану Дерюгину эта девушка — худенькая, смуглая и большеглазая, с задорно вздернутым носиком, над которым то и дело сердито сдвигались темные, углом расчеркнутые брови. Но сейчас по всему телу сержанта, умученному длительным нервным и физическим напряжением, разливалась блаженная, дремотная теплота. А главное — с первого же взгляда на отца и дочь Дерюгин почувствовал, что попал к своим и пока что ему не грозит никакая опасность. Даже в голове мелькнула мысль: зря он, пробираясь к избе через огород, зарыл под приметной раскидистой яблонькой свои документы, завернув их в носовой платок, затем в целлофановую обертку из-под НЗ и засунув в двухслойную меховую рукавицу. Год пролежат — будут целы!

Нет, правильно поступил: еще неизвестно, как в дальнейшем сложится судьба.

Ну, до Лопахинского лесничества, чьи дремучие угодья протянулись далеко на восток, Ивана Дерюгина проводили под покровом ночи его новые друзья — задиристая черноглазая девушка и пес Горлан, облаявший сержанта при первой встрече.

А как пробраться через фронт?

— Вот и зря ты торопишься, Ваня, — сказала напоследок Катюша, пугливо поглядывая в сырую темень лесной чащобы. — Переждал бы недельку, а там… Здорово, слышь, наступают наши! Сам ведь говорил.

— Ну, нет: ждать да догонять — самое канительное дело! — Дерюгин, явно красуясь, воинственно сдвинул на затылок шлем.

— А не боязно?

— Чего?

— Мало ли. Убить могут запросто, и вообще…

— Наше дело солдатское! Это тебе с отцом… Да, опасаюсь я за вас, Екатерина. Серьезно говорю.

— Верю. Только хуже, чем есть, нам с папашей не будет. Уж к одному бы концу…

Катюша скорбно вздохнула и пригорюнилась. Но когда, движимый чувством жалости, сержант подшагнул к девушке и, обняв ее за плечи, крепко прижал к себе, Катюша резко оттолкнулась от него обеими руками и сказала сердито:

— Это еще к чему!

Угрожающе заворчал и Горлан, сразу поднявшийся с земли.

Дерюгин на секунду опешил, по тут же рассмеялся. И даже пошутил:

— Смотри, смотри какая! И не подступись!