— Вы любите лес? — спросила она.

— Да, но запоздалой любовью… полюбил в войну. В Донбассе его маловато. С одной опушки видна другая… А помните Брянские? Зеленые храмы. Как остаться к ним равнодушным? Но говорят, что запоздалая любовь еще сильней.

— А там, где росла я, лес в горах и, конечно, не такой, как здесь. Здесь он слишком обильный… Растет без всякого для себя труда. А в горах, на камне, борется за место каждое деревцо. Алыча, кизил, дикие яблони, мачмала, карагачи, чинара… Маленькой могла пропадать там целыми днями.

— Одна?

— А что же страшного? В детстве или боятся каждого куста или совсем не знают, что такое опасность. Я тогда не знала…

— Зато столкнулись вдоволь с нею здесь, — проговорил Осташко. Он подумал, что, в конце концов, ее, женщину глухих и диких гор, не может не пугать то, с чем приходится встречаться на фронте. Она все же не согласилась.

— Ну, здесь я имею дело с теми опасностями, которые подстерегают других… Вас, ваших товарищей. Не меня. Обо мне не стоит и говорить…

Они прошли в глубь леса уже немало, но ручья все не было. То, что они приняли за журчание, было, наверное, просто шумом, шелестом листвы. Не попадались и ландыши. Алексей увидел какие-то незнакомые цветки с крохотными, как росинки, голубыми венчиками, сорвал их, преподнес.

— Пожалуйста…

— Что это за цветы?

— По-моему, медуница, товарищ майор.

Она подняла на него странные, словно шутливо испытывающие глаза, поправила:

— Меня зовут Мирвари…

Низкий, грубоватый голос ее, однако, ничуть не смягчился. Эти разрешающие дружескую близость слова, то, как жестко и упрямо она их произнесла, — было необычным. Алексею вспомнился разговор с Метцем. Сейчас он начинал верить тому, что тот рассказал о Султановой. И чем-то она нравилась больше и больше, эта горянка с погонами майора и таким певучим именем, вернее, не столько она сама, сколько ее характер, проявляемый так открыто, с вызывающей прямотой.

Все же ручей существовал. Размытое сошедшими талыми водами глинистое русло, а на дне его вороненый, еле заметный перелив тихих струй. Осташко нерешительно остановился, но Султанова молча протянула ему руку. Она была крепкой, натренированной… Рука хирурга!.. Помогая Султановой перейти, Алексей повернулся так, что на какие-то секунды их лица сблизились. На щеке затеплилось ее дыхание. В сумерках глаза Султановой показались еще бо́льшими. И в них гордый, черный блеск и ожидание…

И снова, признавая очарование этой гордой, в эту секунду такой доступной и влекущей красоты, Алексей вдруг ощутил, как в нем заговорило упорство, мужское самолюбие. Ах, вот как, черноглазая?! Оказывается, ты выбрала? Но выбрал, давно выбрал и я.

Он выпустил ее руку:

— Нам надо возвращаться, Мирвари… Темнеет.

…Когда через три дня он выписался и, простившись с Метцем, зашел проститься в палатку к Султановой, она его встретила такая же начальственно-замкнутая, надменная, словно и не было той минуты в лесу…

Назвать ее Мирвари? Нет, не осмелился. Однако все так пело в душе, что хотелось и ей сказать что-либо приятное. Задержал ее руку в своей.

— Спасибо, доктор, за все. Что вам пожелать хорошего? Поскорей вернуться в горы Карабаха, и пусть эти пальцы опять срывают алычу…

Она улыбнулась, пожалуй, впервые мягко и добро. Прощала?..

Проселками Алексей шел на Повурск, западней которого держали оборону части его дивизии. На дорогах было безлюдно, словно солнечный, приветливый день созвал всех, кто жил в разбросанных поодаль друг от друга хуторах, на невидимые пашни или на какие-то весенние празднества. Не встречались и военные. Лишь изредка какой-либо воткнутый в землю шест с приколоченной к нему указкой, а то и запашной лиловый дымок напоминали о том, что где-то вот там, в заблиставшей первой листвой роще или в ложбине, обосновалась знакомая солдатская жизнь… Спрямляя путь, он направился лугом и, проходя мимо одиноко стоявшего на опушке леса хуторского двора, вдруг в невольном изумлении остановился: у колодца плескались солдаты. На кольях тына висели их гимнастерки с зелеными погонами и фуражки, новенькие фуражки с угольно-черным околышем и зеленым верхом… Все это оказалось таким неожиданным, что горло перехватил спазм… А ведь знал же, хорошо знал и много раз говорил другим, что дело идет к полному освобождению советской земли, знал и читал, что на юге почти месяц назад наши войска вышли к государственной границе, а вот сам воочию, в обыденной реальности, увидел пограничников и растрогался.

— Ребята, дайте попить.

— Пожалуйста, товарищ капитан… Нефедов, принеси кружку.

Алексей, нарочито медля, маленькими глотками пил воду, а сам, переполненный волнением, не сводил ликующего взгляда с этих висевших на тыну фуражек, новеньких, цвета молодой озими…

После незабываемого орловского и это, второе, лето так многозначительно обещало щедро вместить в себя все желанное сердцу, все недавно казавшиеся дерзкими упования, крепнувшую веру в близкую, теперь уже близкую и полную победу. Зрели в нем новые, очистительно-суровые и тем самым благодетельные грозы.

Алексея ждала в батальоне целая пачка писем. И тоже весенних, солнечных. Валя писала о том, что их «Гипрогор» сейчас завален работой. Разрабатываются проекты восстановления Смоленска, Вязьмы, Новгорода (ей приходится часто выезжать — на одной из открыток стоял почтовый штемпель Ржева), но есть уже заявки с Украины.

Были письма от Василия. Они нашли друг друга только после освобождения Нагоровки. Василий прошлое лето тоже участвовал в боях на Орловщине, а сейчас, как и Алексей, находился на Первом Белорусском, но на каком именно участке этого размахнувшегося чуть ли не на тысячу километров фронта? Возможно, здесь же, в полосе сорок седьмой армии, в состав которой теперь вошла дивизия… Догадаться трудно. Несколько строк, в которых брат, вероятно, назвал какие-то населенные пункты, решительно вычеркнул химический карандаш цензора. А фраза «машу тебе крылышками», которой заканчивалось послание, конечно же ничего не поясняла. Их много было сейчас, этих крыльев, пролетающих над передним краем днем, неугомонно напоминавших о себе и ночью. Наша авиация бомбила Седлец, Демблин, Влодаву. Но, судя по письму Василия, он недавно вернулся к прежней специальности, можно думать, что он в истребительной авиации, в которой застало его начало войны там, в Эмильчино.

Отец в письмах не утаивал горечи. Месяц назад Алексей просил его рассказать, как выглядит Нагоровка: удалось ли чему-нибудь сохраниться, уцелеть. Отец отвечал, что главный проспект, да и многие другие улицы лежат в развалинах, а расчищать их пока некому — надо прежде всего поднимать шахты…

Знал бы отец, что у Алексея и сейчас еще лежат на дне вещмешка ключи от Дворца. Не стал их выбрасывать, и прочтя это отцовское письмо. Все же носил с собой два с половиной года! С теми первоначальными мыслями, с какими, покидая Дворец, он опустил в карман эту позванивающую связку, расстаться не мог, они углубились, вызрели… Можно разрушить и сравнять с землей стены, но уничтожить, испепелить память о том, чем жили в них люди, не под силу никому. Да и сами эти стены не только продолжали незримо существовать, но и раздвинулись, ощутимо и огромно раздвинулись сейчас для него, Алексея. От предгорий Тянь-Шаня, где он взял винтовку, и до этих ковельских пущ с замелькавшими в них зелеными фуражками. А вдуматься — так и пошире: на весь мир, на всю израненную, измученную землю, на которой с победой правого дела предстоит строить и любить, строить и верить.

Алексей считал, что он первым принесет в батальон весть о подошедших погранвойсках, но, оказывается, об этом уже знали все. Знали в штабе батальона и в ротах — они занимали вторую линию окопов, которая тянулась вдоль разлившейся по лугам речонки, а отсюда до временного расположения пограничников было совсем недалеко.