Фещук остановился около одного из умывальников, наскоро пересчитал на желобе соски́, напустился на Чаплю.

— Таблицу умножения знаешь? Сколько полагается на роту? А здесь и половины нет…

— Товарищ майор, так это же самой роте видней… Разве хозвзводу соска́ми заниматься? Что же тогда их старшина будет делать?

— А ну, давай мне его… Где Трушин?

Но из землянки уже выскочил и на бегу натягивал ушанку сам старшина. На лице, однако, никакой оробелости, наоборот, казалось, тщетно старался перебороть какую-то подступившую веселость.

— Товарищ майор, второй раз из полка звонят. Срочно вас разыскивают. Подойдите к трубке…

— Вот я вам задам, — погрозил на ходу Фещук. — То-то роту всегда последней выводите… Просвети его, капитан.

Припоминая то, что ему было известно о соска́х, — кажется, один на пять человек, — Алексей стал вразумлять старшину, но с лица последнего по-прежнему не сходило веселое, довольное сияние.

— Товарищ капитан, извините, — не выдержал и перебил он, — кажется, теперь уже не до них… не до сосков… Как я понял из разговора с полком, поднимаемся мы… Одним словом, прощай, Кащуба!..

Из землянки торопливо вышел Фещук. Махнул рукой, подзывая Осташко — злосчастный умывальник был позабыт, — сообщнически шлепнул его по плечу.

— А вовремя ты приехал, капитан… Есть команда… Завтра на колеса!..

Фещук обернулся к Чапле:

— Где Трилисский? Разыскать! Быстро!

На полпути к командирской землянке их нагнал высокий, голубоглазый старший лейтенант, начштаба батальона; нагнал, на ходу выслушал Фещука, заспешил вперед — звонить в роты.

И все позади, все, к счастью, оказалось переменчивым, мимолетным и, наверное, скоро затеряется, сотрется в памяти. Угрюмый сумрак дневного бора, поваленные буреломом сосны, петардный треск валежника под ногами. Вот только когда в конце другого дня прощально присвистнул паровоз и Алексей в последний раз глянул из теплушки на графитно-темную гряду обезлюдевшего леса, с усмешкой вспомнились строки оторопевшего перед Кащубой неведомого Минометкина…

Куда их везут? Никто ничего не знал. Ехали пока на Данилов. Как и все, измотанный погрузкой, Алексей, однако, долго не мог заснуть. Что, если дивизию перебрасывают на Западный фронт? Тогда они наверняка будут проезжать через Москву. Может быть, удастся позвонить Вале? Прошлой ночью он успел написать ей, сообщить адрес своей новой полевой почты. Дня через три она его получит, а ему теперь дожидаться ее письма придется долго, очень долго. Надо напомнить о себе и в Подольске… Ведь должны бы, должны ответить, даже если Василий погиб…

Под потолком мигал закрепленный в незамысловатой арматуре каганец, выбеливал нательные рубахи тех, кто лежал на верхних нарах. Нижним свет давала печка. Ее разрумянившиеся бока и конфорки. Дежурный по вагону не жалел дров — березовых и сосновых поленьев запаслись вдосталь. Их сильный смолистый запах смешивался с запахом намокшей овчины. Литерный состав двигался безостановочно, прибавлял и прибавлял ход. И, уже смежив веки, Алексей вдруг увидел тот тревожный эшелон, который прошлым летом увозил их, сто двадцать новоиспеченных политруков из Ташкента. И будто услышал глуховатый, запинающийся от волнения голос Кострова, читавшего приказ… Двести двадцать семь…

Он вздрогнул. Неужели это было? И хотя не на камнях Сталинграда, о котором теперь знал весь мир, а у крохотного безвестного Подгурья пролита и его кровь, все равно ему захотелось, страстно захотелось навсегда позабыть, вычеркнуть из памяти разбередившие тогда душу слова сурового укора…

Данилов миновали ночью. А наутро в проеме откинутых дверей встали колокольни и заводы Ярославля. Объявили короткую стоянку. Алексей побежал в штабную теплушку за сводкой Совинформбюро.

Каретников брился. Молча кивнул на придавленный оселком листок бумаги: переписывай, мол. Алексей вынул тетрадь.

Три дня назад, когда замполит полка направлял его в батальон, Алексею подумалось, что Каретникову, пожалуй, не могло понравиться нынешнее его подчиненное положение, привык комиссарить. Темно-карие, с повелительным тяжелым взглядом глаза, седина в жестких волосах, крупная красивая голова придавали ему вид человека, которому неохота не только подчиняться, но и делить власть. Такое впечатление еще более окрепло после того, как увидел командира полка — хилый, неприметной наружности, с впалыми щеками и серой кожей лица. Савича легче было представать себе не у оперативной карты, а у какой-либо школьной, географической. Мельком заметил, как по-разному они, закуривая, зажигали спички: один — резким тычком от себя, другой — словно мягко оглаживал коробку. Мелочь, а в ней характеры. Но от Замостина слышал, что Каретников и Савич воюют вместе уже полтора года, а знают друг друга еще раньше, приятели чуть ли не с курсантской скамьи. И сейчас, посматривая, как мирно переходит у них из рук в руки намыленный помазок, Алексей даже позавидовал: эх, сложились бы вот так дела и у него с Фещуком!

Алексей изо всей силы надавливал карандашом. Увидев, как он перекладывает из страницы в страницу копирки, Каретников заинтересовался:

— У вас прямо-таки походная типография. Какую же канцелярию ухитрились обчистить?

— В госпитале запасся, товарищ майор. Удобно, сразу шесть экземпляров.

— Так вы еще там, в госпитале, на батальон метили? А если бы послали на строевую, в роту?

— Другим бы пригодилось.

— Дальний прицел! Только, видите, как получилось… И познакомиться с батальоном не успели… Сразу в теплушки.

— Получилось неплохо… Познакомлюсь на ходу. Чего ж лучше?!

— Слышь, подполковник, какие у нас политработники? Огонь!

Савич, натягивая под лезвием дряблую кожу, страдальчески поморщился.

— Пополнение… Ох, пополнение… — пробормотал он. И осталось непонятным, что же имел в виду комполка — самого Осташко или же других новичков, прибывших ранее с маршевой ротой и вызывавших сейчас, в пути, его озабоченность?

— Разрешите идти, товарищ подполковник?

Алексей соскочил со стремянки, заспешил к своим вагонам. Эшелон трогался. В дверях теплушки стоял Замостин. Алексей протянул ему сводку. Тот подхватил ее жестом машиниста, принимающего из своей паровозной будки жезл дежурного по станции.

— Садись… Не то отстанешь…

— Я во вторую, к Солодовникову.

Накануне они говорили о том, кто бы мог стать парторгом во второй роте. Замостин назвал Солодовникова. Алексей встретился с ним вчера на товарной рампе, но из-за жесткого графика погрузки побеседовать толком не пришлось. А на первый взгляд понравился. Ростом хоть и пониже, а напомнил Никиту Изотова, приезжавшего как-то в Нагоровку. Такие же доверчивые лазоревые глаза, такая же застенчивость, конфузливость и такая же недюжинная сила. Тюки спрессованного сена перелетали из его рук в вагон, как спичечные коробки. И других подзадоривал — работа шла споро, дружно.

— Давайте руку, товарищ капитан, — помог подняться в вагон дневальный. На нарах постукивали в домино.

— А ну, кого зовут Марусей?

— Я вот тебе Марусю покажу! Ставлю дубль-шесть.

Двадцать болельщиков заглядывали через плечи четырех игравших, выставлявших самодельные деревяшки с выжженными очками. Увидев замполита, прикрыли деревяшки ладонями.

— Эх, подсказала бы сводка маршрут…

— Если как вчерашняя, то вряд ли…

— Снимайте шинель, товарищ капитан, теперь до Ростова из вагона не выпустим.

— Про какой Ростов вспомнил?

— Да уж не про твой, а про ярославский…

— А может, и к моему направляемся, едем-то на юг…

Алексей прочел сводку. Но она была подобна мерному однообразному перестуку колес; поиски разведчиков, артиллерийские перестрелки — и еще неведомо где были те, главные стрелки, которые переведут эшелон войны на начатый в Сталинграде магистральный путь. Снова о доски нар застучало домино, а Осташко и Солодовников присели в другой половине вагона. Сейчас, когда сержант был без ушанки, его сходство с прославленным забойщиком стало еще разительней. Льняные волосы, вероятно, вились бы, как у Изотова, если бы их не подстригла нолевка ротного санинструктора. К тому же на переносице синели крапинки, не замеченные вчера в сумерках.