Полевой устав предписывал краткий допрос пленных производить немедленно после их захвата — мало ли что может случиться по пути в тыл. Но никто в роте не знал немецкого. Между тем водка и сигарета в руках, казалось, возвращали немца из этой страшной для него ночи к какому-то, пусть и необычному, но все-таки сносному существованию или видимости такого существования. И не желая нарушать ее, он потянулся рукой к стоявшей на столе пепельнице, привычным, домашним жестом сбросил с сигареты серый нагоревший столбик. И вдруг начавшие соловеть глаза изумленно расширились. Не отводя их от пепельницы, о чем-то быстро затараторил, вскочил, всплеснул руками.

— Что это за вожжа ему под хвост попала? — сонно поинтересовался Борисов.

— А попробуй-ка с ним по-французски, — вспомнив, что рассказывал Борисов о своих довоенных увлечениях, предложил Осташко.

— Ты думаешь, я и в самом деле силен? — усмехнулся Борисов, однако попробовал и с заминками заговорил с пленным.

Тот обрадованно закивал, залопотал еще быстрей, осторожно взял пепельницу в руки, рассматривал и продолжал что-то объяснять.

— Смотри какой речистый! О чем это он? — вопрошающе посмотрел младший лейтенант на командира роты.

— Говорит, что это редкая находка. Какая-то панцирная рыба, жившая в палеозойскую эру. Триста миллионов лет назад. Был тогда верхнедевонский период, в эти кости оттуда… В общем, восхищается. Такая, мол, голова украсила бы музей любой столицы мира. Нужна тебе эта лекция? Может, соберем роту да послушаем? А, политрук?

Хмурой шутке Борисова заулыбались все разведчики.

— Сейчас он насыплет три короба, а когда схватили, зубами, сволота, огрызался, руку чуть не прокусил.

— Все они токари-пекари, когда автомат на них наставишь.

— Там, в штабе, его другую лекцию заставят прочесть.

— А ну потише! — одернул разведчиков Осташко. Как-никак, а все же допрос мог получиться. — Он что же, выходит, ученый?

— Палеонтолог, якобы занимался ископаемыми… Если не врет..

— Может, и не врет. Только на палеонтолога его папа и мама выучили, а ты спроси, чем его Гитлер сделал. В какой части? Кем служит?

Немец на вопросы Борисова сокрушенно развел руками, отвечал сбивчиво.

— Он у Тодта, — перевел Борисов, — это их организация, что ведет на фронте инженерные работы. Приехал инспектировать оборонительные сооружения. Видишь, какой палеонтолог!.. Сейчас мы с ним потолкуем.

Он вырвал из тетради и пододвинул обер-лейтенанту лист бумаги, карандаш, стал уточнять расположение немецких позиций. Тот безотказно начал набрасывать чертеж.

Потом Борисов заговорил о чем-то другом.

Лицо его стало наливаться кровью, резче забагровел шрам. Он чуть ли не вплотную подступил к немцу, голод зазвучал зло, с несдерживаемой ненавистью. Пленный схватился руками за голову, страдальчески раскачивал ею, односложно повторяя уже по-немецки, про себя:

— Я! Я! Я!

— Ладно, ведите его, ребята, — помолчав с минуту, приказал Борисов. — Молодцы… Повезло вам. Фрукт попался как раз тот, что нужно.

После дерзкой вылазки поисковой группы гитлеровцы все еще не могли прийти в себя. Все еще буравили темень ракеты, матовые, с мохнатыми фестонами лу́ны таяли в промерзшем воздухе медленно, но, догорев, выключались резко, и тогда еще глубже становилась ночь над древней землей, древними, исхлестанными железом лесами. Алексей, проводив разведчиков, не спешил в землянку, спать уже не хотелось. Закурил и на какие-то минуты, в одиночестве стоя у бруствера, будто отстранился от этой бессонной, взбудораженной ночи. В такие предутренние часы, если приходилось бодрствовать, всегда думалось ясно. Вспоминалась Валя. И те три письма, которые он одно за другим получил от нее в эти последние дни. Вначале он даже предположил, что почта задержалась с доставкой и она писала с другими, куда большими промежутками, но внимательней сопоставил даты… Нет, вслед за первым второе, вдогонку третье… И все сумбурные, и она, эта сумбурность, была по-своему мила — так ведь и пишут, когда хочется сказать о многом, когда теснятся мысли и чувства и лист бумаги кажется бессильным, неспособным передать все, что чувствуешь. Но, может быть, эта сумбурность и бессвязность еще и оттого, что письма посылались перед отъездом? Валя возвращалась со своим «Гипрогором» в Москву. И Алексей подумал об этом тревожно, ревниво… А что, если там, в Москве, среди подруг, друзей и давних знакомых, отдалится, забудется то, что было в Ташкенте? А было ведь так немного… Скупые, короткие встречи, его поцелуй, на который она не ответила, прощание на вокзале, ее поцелуй. И уж подавно ни к чему ее не обязывает тот аттестат, что он выслал. Не в нем дело. И надо просто верить, верить этим сумбурным письмам, верить ее искренности, ее стремлению, понять, почему он стал для нее дорогим, верить ее признаниям.

Когда Алексей вернулся в землянку, Борисов чистил пистолет и, судя по всему, спать уже не собирался. Пичугин взял котелки и пошел на кухню за завтраком.

— Что там, успокоились господа ученые? — поинтересовался Борисов.

— Попритихли.

— А ты у меня, политрук, так и не спросил, что я этому палеонтологу напоследок сказал?

— Догадываюсь, что пронял его, а чем — не знаю…

— А сказал я ему, что вот так же, как эта рыбья голова, — Борисов постучал рукояткой пистолета по пепельнице, — точно так же и их кости бесславно лягут в нашу землю, в наши русские реки… Напластуются поверх них пески, глина… станут потомки натыкаться лопатами или другой техникой на их черепа, оловянные пуговицы да поясные пряжки и будут дивиться, каким черным ветром занесло сюда это прожорливое зверье…

Зазуммерил телефон, Борисов поднял трубку.

— Ты, Аня? Вот уж не ждал в такую рань… — И вдруг его, только что неуступчивое, воинственно-свирепое, лицо расцвело в улыбке.

Вероятно, именно этот пленный, захваченный в полосе роты, предрешил и ее близкую задачу и задачу всего батальона. В наступившие дни сюда, в окопы, зачастили и гости из штаба полка, и артиллерийские разведчики. Еще раз уточнялось очертание вражеских оборонительных линий, изучалась система огня. По времени это незаметное и тщательно скрываемое от противника оживление совпало с радостно ошеломившими всех вестями об успешном наступлении советских войск в районе Сталинграда. И в белых остервенелых вьюгах, а они по-прежнему не унимались здесь, на Ловати, чудились такие же вьюги, что бесновались где-то далеко за тысячи километров — у незнакомого Калача, у Вертячьего, у Кривомузгинской — и переметали дороги застигнутым врасплох немцам, схватывали ледяной судорогой моторы и колеса их машин, засыпали сугробами трупы в серо-зеленых шинелях. А вскоре добавился и новый удар — восточней Великих Лук и у Ржева. Это было уже совсем близко. Должно быть, вот-вот подойдет и их черед…

…Борисов вернулся из штаба батальона и созвал командиров взводов. Они вошли в землянку и, с порога увидев расстеленную на столике карту, а рядом с Борисовым чернявого артиллериста, что в эти дни уже примелькался в окопах всем, сразу догадались, что пробил и их час.

— Это что же, товарищ капитан, разведка боем? — спросил Запольский, когда Борисов коротко рассказал о поставленной задаче.

— Слушать надо внимательней, Запольский. Разведать разведали уже и без нас. Мы же выходим к Подгуровской высоте на перехват дороги, там и закрепляемся. Еще какие вопросы?

Все ожидающе смотрели на артиллериста. Что скажет он? Не напрасно ведь лазил по переднему краю…

— А на него особенно не заглядывайтесь, — понял, о чем подумали офицеры, и предупредил Борисов. — Он свой, дивизионный. У него за спиной никаких резервов Верховного командования нет. Сами не хуже меня знаете, где они сейчас. Да и были бы, их сюда не подтащить. Снаряды и те подвозят санями. Так что надейтесь на свои карманные… А он чем может, тем и поможет.

— Нет, почему же. — Артиллерист даже обиделся, что умаляют его роль. — Будем сопровождать боевые порядки, цели в основном выявлены. А дальше — по обстановке…