— Вы разве шахтер, Солодовников?

— Немного был, товарищ капитан, год по контрактации. Вы по василькам угадали? У нас в Долгушах они у многих. Орловщина! Чуть ли не в каждом втором дворе шахтер найдется.

— А что ж не остались на руднике? Не понравилось?

— Что вам по правде сказать? И дело шло, и заработок был хороший, а приехал в отпуск домой, женился, и женка как привязала… И здесь, мол, в колхозе, лишних рук нет. На шахте я уже помощником машиниста электровоза работал, а тут трактор начал осваивать.

— И в партию вступили в Долгушах?

— Нет, там не успел. На фронте уже, под Можайском, братьев пришлось догонять… Я-то в семье младший. — И тут губы Солодовникова растянула непонятная, лукавая улыбка, смысл которой дошел до Алексея минутами позже.

— И братья в армии?

— Да, Николай и Владимир еще перед белофинской остались служить… Я их после белофинской и не видел.

— И еще есть?

— Якова и Михаила весной сорок первого призвали… Александр, токарь, правда, вроде бы броню на «Электростали» имел, но потом тоже повестку получил — послали в оружейную мастерскую…

Солодовников умолк, посмотрел на Осташко, будто спрашивая, продолжать ли дальше, интересно ли ему слушать.

— Неужели не все?

— Так у нас же в избе, как мать рассказывает, меньше чем три люльки никогда не висело, товарищ капитан. Я уж про сестер не говорю… И двойнята на фронте… Иван, Федор…

— Позволь, позволь, сколько же это получается?

— Со мной девять…

— Целое отделение? И все коммунисты?

— Так уж вышло, товарищ капитан, — словно винясь, произнес сержант. — Отец у нас насчет этого строгий. С восемнадцатого года в большевиках. В Долгушах посмеивались над нами, что другие приучают ребятишек к грамоте с букваря, а Солодовников с газеты. Сельсовет столько не выписывал, сколько мы… Учительницу еще и в глаза не видели, а почтальона каждый день к плетню бежали встречать.

— А здесь почтальон вас не забывает? Пишут братья?

— Так я же тут недавно. Только неделей раньше вас приехал в Кащубу. Заново надо списываться после госпиталя. А солдатская почта, сами знаете, полевая — и этому полю конца-края нет. От Михаила в госпитале на пятнадцатый день письмо получил, догадываюсь, что в Заполярье… Да и на пятнадцатый хорошо, а вот от Владимира с первого дня войны никаких вестей. Он у нас старший… Батя еще против Колчака довоевывал, а Владимир уже в Долгушах комсомольскую избу-читальню ставил. Первую на всю волость… Из армии в сороковом году прислал фотографию — звезда на рукаве…

— Ну, Павел, выходит, тебе и на роду написано быть парторгом, — улыбнулся Алексей, мысленно одобряя выбор, сделанный Замостиным. — Раз уже взялся догонять братьев, то догоняй… Кто еще в роте коммунист?

— Стученко, потом лейтенант, командир первого взвода, и двое из новеньких.

— А ты пятый и берись за дело.

— Мне капитан Замостин уже говорил… Знамо, насчет того, чтобы догонять, я пошутил… Были бы живы… А за дело браться, конечно, кому-то надо, на войне не отказываются, понимаю.

В Ростове, маленьком, тихом городке, ничем не напоминавшем своего шумного южного тезку, Алексей перешел в другую теплушку, где разместились остальные бойцы роты Стученко. Отнюдь не в бездумном служебном рвении Алексей сказал Каретникову, что даже лучше познакомиться с батальоном на ходу. Он убеждался, что это действительно так. Времени у всех вдоволь. Толкуй, беседуй с людьми, не подгоняемый часами расписания — занятиями, быстро пролетавшими перекурами. Но и во второй теплушке, и в третьей, в которую он пересел в Александрове, вбирая в память новые лица, новые имена, все еще виделась та первая — лазоревые глаза Солодовникова, васильковые метки на его лице — и виделись те знакомые всем Долгушам, подвешенные к балкам потолка три люльки, из которых вышли в мир, в белый свет, учились, трудились и сейчас воюют за мот мир Павел и все его восьмеро братьев…

Уже трое суток мотало эшелон по коротким и длинным перегонам, по шумным пристанционным путям железнодорожных узлов и множеству зацепеневших в апрельской распутице степных и лесных полустанков. Ехали на юг, навстречу поднимавшейся оттуда, с Дона, с Украины, весне. За Ряжском прогрохотали по мосту и увидели набухшую в своем темно-буром ледяном кожухе и вот-вот готовую тронуться реку, у семафора перед Мичуринском выскочили из вагонов, чтобы сорвать на пригреве насыпи золотистую мать-и-мачеху; дальше, дальше и уже то там, то здесь, на долах и гонах, зазеленели клинья озимых, как стрелы генерального наступления, взламывающего затянувшуюся оборону зимы.

Всю четвертую ночь стояли. Паровоз передвинул состав на какой-то глухой, видимо запасный, путь. Алексей, проснувшись на рассвете, услышал за стенкой вагона чей-то разговор.

— Какая станция, папаша?

— «Лев Толстой».

— Что Лев Толстой? Я тебя о станции* спрашиваю.

— А я тебе и отвечаю — станция «Лев Толстой».

— Гляди, неужели есть в России и такая?!

— Эх ты, сыра-земля, небось с церковноприходским или четырехклассным?

— Угадал, папка с мамкой дальше не пустили, вместо чернильницы приставили к шпандырю.

— То-то и видно.

— Да ведь и ты, чай, не консерваторию прошел, коль с мазилкой ходишь?

— Все одно, хоть с мазилкой, хоть со шпандырем, а про такого человека знать полагается.

— А я что ж, думаешь, не наслышан? Хошь — и про Ясную Поляну скажу…

— В Ясной Поляне он здравствовал, а тут помирал.

— Вот так бы сразу и сказал, а то ишь чем корить вздумал — четырехклассным!..

Препирательство обоими велось беззлобно, скучающе, но Алексея разговор заинтересовал. В свое время читал, что болезнь и смерть застигли Толстого в дороге, смутно припоминалось и название станции до ее переименования — Астапово? Астахово? Но где именно она находится — не знал. Выходит, здесь, в этих краях, неподалеку от Липецка, который они проехали вчера вечером.

Когда Алексей отодвинул дверь вагона, железнодорожника уже не было. В лужице талой воды, блестевшей меж рельсами, мыл сапоги пулеметчик Панков. Заметив, что замполит всматривается в стоявшее поодаль приземистое здание вокзала, Панков словоохотливо доложил:

— Это, товарищ капитан, станция «Лев Толстой». В его память так прозвали. Он тут, оказывается, помер. Только что с одним местным старичком беседовал…

Проснулся и подошел к двери Фещук.

— И сейчас без паровоза? — спросил он у Алексея.

— Без… Всю ночь на запасном…

— Ну, значит, приехали…

— Думаешь, будем выгружаться?

— Точно… Да вон же видишь?

Со стороны головного вагона вдоль состава спешил Голиков, помощник начальника штаба, дежуривший по эшелону. Из вагонов, которые он один за другим оставлял позади себя, выскакивали и направлялись туда, к штабному, офицеры. На повеселевшем лице Голикова и в его пританцовывающей походке зримо было запечатлено долгожданное облегчение оттого, что его хлопотливые обязанности теперь подходят к концу.

— Фещук, в семь ноль-ноль быть у первого, — нараспев, довольным тенорком выкрикнул он. — Объявляйте подъем, никому из вагонов не отлучаться!

— А людей будем кормить? — осведомился Осташко.

— Разговорчики! — в последний раз напомнил о своей непререкаемой власти Голиков, потом все же добавил: — Там в штабе скажут, узнаете…

Фещук вернулся через полчаса. Скомандовал быстро позавтракать. И едва только поварской черпак опорожнил походную кухню, начали выгружаться. Небольшая станция, за которой проглядывались ухабистые улички, палисадники, колодезные журавли еще сонно дремавшего поселка, мгновенно оживилась, как разворошенный муравейник. Первый батальон вывели в пристанционный скверик, второй и третий разместились под навесом пакгауза. Кто чистил и расправлял измятые в дороге шинели, кто брился, кто — помоложе — просто разминался.

Алексей, которому комбат передал, что в комнате ожидания Каретников созывает политсостав, направился в вокзал.