— И орудие не уберегли, — тихо обронил Билютин.

— Самоходка его раздавила, сзади, со спины, зашла, товарищ полковник.

Билютин молчал, и по этому тяжелому для всех молчанию Шкодин понял, что у командира нет сейчас никого под рукой, в бою все люди, на счету каждый человек.

Билютин отвернул обшлаг шинели, посмотрел на часы, и вдруг во взоре, обращенном на Шкодина, блеснуло нечто ободряющее.

— Передай, пусть держатся. Еще час — и поможем… Понятно?

— Есть передать пусть держатся… Еще час — и поможем!.. — громко отчеканил Петя, словно хотел, чтобы эти слова закрепились, не ушли из памяти полковника. — Разрешите идти?

— Иди… Стой, боеприпасов хватает?

— Хватает вдоволь.

…Петя опрометью пустился в обратный путь к переезду, откуда доносились раскаты продолжавшегося боя. Едва он поравнялся с церковью, на колокольне которой по-прежнему не умолкал пулемет, как за хатами что-то учащенно затарахтело, защелкало — из переулка на бешеной скорости вымчался мотоциклист. Площадь перед церковью еще накануне изрыли колеса обозов, гусеницы танков. Глубокие ухабы налились мокрым, тающим снегом и грязью. Добавила свое и бомбежка. Мотоциклист, разогнавшись в переулке, теперь попал в это месиво. Он растерялся, крутанул было руль вправо, затем влево, но нащупать проезжую дорогу оказалось невозможным. Мотоцикл грузно осел в подвернувшуюся на пути рытвину, мотор чихнул и заглох… Все это произошло мгновенно и почти рядом с Петей. Как он ни спешил, однако, невольно приостановился. Мотоцикл был явно чужой, немецкий, да и сам солдат, хотя на нем были обыденная ушанка и красноармейская шинель, поначалу вызвал у Пети настороженность. Воротник не застегнут наглухо, а вроде бы расправлен под отложной. На рукаве незнакомая трехцветная нашивка — красная и белая ленточки с вклиненным в них синим треугольником. На ногах — краги. Уж не лазутчик ли какой?..

Но на обескураженном, замаранном брызгами грязи лице солдата, когда он увидел Шкодина, вдруг сквозь волнение просияла такая добросердечная радость, что настороженность Пети сразу развеялась.

— Соудруг! — быстро соскакивая наземь, выкрикнул мотоциклист. — Соудруг! Ну-ка, ну-ка, про́шу!..

Движением рук он как бы пояснял свои произнесенные с непривычным для Шкодина ударением слова: звал помочь, подтолкнуть и выкатить мотоцикл. И Шкодин догадался, что перед ним и есть тот правый сосед, о котором вчера перед боем рассказывал взводу, со слов генерала, Широнин.

— А ты… ты куда? — разгоряченным, запыхавшимся от бега голосом спросил Петя.

— Вот-вот! — солдат указал рукой на подвешенную к шестам нитку связи, которая вела к командному пункту. — Ча́са нет… Быстро… Прошу!..

Петя подскочил к его, видимо трофейному, мотоциклу.

— Ну, давай! Ра-аз!..

Машина пружинисто качнулась, выкатилась из колдобины на обочину дороги.

— О, спасибо, соудруг!..

Чех торопливо вскочил в седло, с силой нажал и крутанул педаль. У обоих на счету была каждая минута, каждая секунда, и все-таки Петя не удержался, спросил:

— Погоди… Скажи, как там у вас?

— Зе́мля, зе́мля!.. — перекрывая шум заработавшего мотора, выкрикнул мотоциклист. Он снова добавил к своим словам выразительный жест рукой, и Петя понял, что соседи окапываются…

— Заборов держись, вдоль заборов езжай! — напутствовал он чеха, а тот уже пересекал площадь и на миг обернулся, благодарно кивнул.

Пулемет на колокольне продолжал клокотать исступленно, настойчиво, бой разгорался жарче и жарче…

Когда Шкодин отбежал от разбитой пушки, Валя сразу поднялась и заспешила к переезду вслед за Тюриным.

Сегодняшняя утренняя бомбежка застала Валю в хате, где размещался санвзвод. Она снаряжала необходимым сумки санитаров, приходивших из рот, инструктировала их.

Хату качнули близкие разрывы первых бомб, разлетелись, брызнув мелкими осколками, стекла. Валя вместе со всеми побежала в сад — там еще вчера были отрыты щели.

Она выскочила во двор, не накинув даже шинели, — думала, что это налетел одиночный самолет. А их нависло над селом множество. В сырой, сочащейся водой щели пришлось сидеть долго, вздрагивая от бомбовых разрывов, сотрясавших землю, и от холода.

Полтора года фронтовой жизни еще не заслонили в Валиной памяти довоенных дней. Странно, но чаще всего именно в такие тяжелые минуты она мысленно возвращалась к давнему, причем возвращалась с чувством некоторого самоосуждения. В самом деле, глубоко ли она представляла себе, какие тягчайшие и суровые испытания может принести жизнь? Валя играла на клубной сцене Любовь Яровую, играла Катерину из «Грозы» Островского, радовалась успеху товарищей по клубной сцене и фабричных подруг, а сама-то, по существу, была очень далека от того мира больших, потрясенных жизненной грозой чувств, в которые пыталась вжиться! И только сейчас, на войне, он раскрывался перед нею; раскрывался у изголовья умирающих; раскрывался при виде той лютой решимости, с которой шли в бой ее товарищи по полку; раскрывался в задушевных мечтах о грядущем, которыми делились на фронте люди. А суждено ли им быть в этом грядущем? Валя вновь подумала обо всем этом, когда сидела в щели и смотрела, как с вражеских самолетов срывались бомбы, сея смерть и разрушения.

Закончилась бомбежка. За селом загремели орудийные выстрелы. И все, кто был в санвзводе, разошлись по подразделениям. Валю направили к переезду, в первый взвод.

…Она торопилась к железнодорожной насыпи, хорошо понимая, что, может быть, несколькими минутами позже перебраться через нее не удастся. Ранее прерывистый клекот то одного пулемета, то другого и разрывы гранат теперь слились в один до предела ожесточившийся гул боя. С насыпи Валя даже не рассмотрела, что перед нею; взвизгнули пули, и она ринулась вниз, туда, где в черном дыму словно разверзлась вздыбленная земля.

— Ты что, сдурела? Без тебя бы обошлось, — с силой дернули ее за шинель и втащили в окоп. Упала. А привстав, узнала Зимина.

— Где раненые?

Зимин кивнул влево и вновь приложился к автомату. Пригибаясь, а где ползком, Валя добралась до окопа, где лежал тяжело раненный в шею Злобин. Только начала перевязывать его, как неподалеку разорвался снаряд. Валя наклонилась над раненым, прикрыла его. На спину тяжело осыпалась земля. Движением плеч освободившись от нее, Валя закончила перевязку — наложила марлевые подушечки на сквозное отверстие, обвязала шею бинтом.

— Лежи спокойно, вынесем, — дрогнувшим голосом сказала Злобину. Красноармеец хрипло стонал, на посиневших губах пузырилась кровь.

Валя чуть приподняла над окопом голову — где еще нужна ее помощь? — и в пяти шагах от себя увидела приникшего к земле бойца. То ли его выбросило из окопа недавним разрывом снаряда, то ли сам пытался переползти на другое место и был застигнут осколком, но сейчас красноармеец уже был беспомощен, не мог проползти и пяди. Только по судорожным движениям рук можно было догадаться, что он еще жив и хочет отползти в укрытие. Вот он медленно повернул голову набок, и Валя узнала Василия…

Фашистские танки были уже в ста метрах от окопов. Дружный огонь широнинцев сдерживал натиск вражеской пехоты, которой против взвода было брошено более батальона. Но фашистских танкистов уже не пугало отставание своих автоматчиков. Орудие, которое при первой атаке вывело из строя две машины — они и сейчас дымились перед переездом, — теперь молчало, и танки мчались напролом.

Один из них летел по обочине шоссе, прямо на окоп Зимина. Сергей Григорьевич различил на дверцах переднего люка какую-то выведенную черной краской эмблему — то ли пикового, то ли трефового туза. Только однажды — да и то в первом бою, перед Смоленском, — Зимина смутила какая-то вроде этой чертовщина на борту фашистских танков, штурмовавших их оборонительный узел. После того первого боя привык относиться к подобным штукам — а их пришлось встречать не раз — как к глупому шутовству врага, надменно тешившего себя этой символикой. И сейчас Зимин почти в упор стрелял по смотровым щелям, по приборам наблюдения, стремился ослепить тех, кто сидел за броней.