Уже три недели Игнат Кузьмич находился в Тихорецкой и с каждым днем становился все угрюмей, злей, а то и совсем падал духом. Его некогда светло-серый, а теперь измаранный, мятый пиджачишко то и дело мелькал в цеховых конторах паровозоремонтного завода. А паровоз, тот самый старенький, рудничный маневровый паровоз, над которым давно посмеивались все стрелочники и сцепщики станции, но преданность которому непоколебимо и упрямо хранил Игнат Кузьмич, продолжал стоять в депо, по-сиротски заброшенный, бездыханный. Его доставили сюда за месяц до войны, и по заключенному тогда же договору завод обязался закончить ремонт к пятнадцатому июля. Началась война, и в Тихорецкую полетели телеграммы с просьбой (да что там с просьбой — с настоятельным требованием!) ускорить ремонт. Станционных паровозов, которые прежде выручали рудник, теперь заполучить стало невозможно, а у Игната Кузьмича, начальника тяги шахтоуправления, кроме этого пышно звучащего титула, не было ничего схожего с тягловой силой, если не считать совсем обшарпанной «кукушки». А под эстакадами росли и росли штабеля, пирамиды невывезенного угля.

Тихорецкая долго не откликалась. Потом наконец ответили, что по обстоятельствам военного времени сроки ремонта переносятся.

И Игнат Кузьмич вместе со своим помощником Санькой рванулся в Тихорецкую.

Ехал с твердым и яростным намерением учинить полный разгром на заводе, но на всякий случай прихватил из последних запасов деповской кладовой и литр спирта — для другого, мягкого разговора.

Но еще в дороге, увидев на запасных путях станций недвижно замершие, захолонувшие «ФД» и «СУ» с котлами и тендерами, в которых зловеще зияли рваные раны, он понял, что его беда — только горькая капля в море беды народной.

Пришлось сразу начинать с того доверительно-мягкого разговора, хотя и он ничего обнадеживающего не сулил.

— Выпить я с тобой, Игнат Кузьмич, охотно выпью, — говорил хорошо знакомый ему Кондюшин, — сейчас сколько ни пей, все равно не опьянеешь. Как оглянешься, что вокруг делается, любой хмель слетает. Поэтому наливай себе и мне смело, не стесняйся. По старой памяти… А вот дела у нас с тобой никакого не получится. Нет у нас с тобой и не может быть общего языка…

Дверь в конторку кузнечного цеха была изнутри заперта. На столе завлекающе лоснился и истекал жиром рыбец, выменянный Осташко в Марцино на зажигалку собственного изготовления. Игнат Кузьмич с отчаянной мольбой вперял в сухие неподкупные глаза начальника кузнечного цеха свой, кажется, просверливающий всю душу взгляд.

— Да ты вникни, вникни, Кондюшин, ведь ремонтно-комплектовочный уже потрудился, свою долю вложил, подлатал, починил, теперь вся закавыка в кузнечном… Много ли возни ползунок отковать?

— Э, что ты меня ремонтно-комплектовочным укоряешь… Они когда латали? Весной? До войны? А сейчас и они с тобой разговаривать не стали бы… Тут «ФД» в очереди стоят…

— А уголь, уголь твоим «ФД» нужен, или они водичкой живут? Уголь с шахты вывозить надо?

— Дорогой ты мой, тут «Ростсельмаш» на колеса поднимаем, а ты про уголь… Уголь и в Кузбассе есть…

— Ну, коль так… коль до этого дошло, то, что ж ты думаешь, нам свое рудничное хозяйство и вывозить незачем? Подъемную, компрессоры, насосы?.. Снова же дело упрется в паровоз, — проговорил Игнат Кузьмич, холодея от мысли: неужто и впрямь такое может случиться и придется рушить шахту?

— Ну, твоей старушке такой груз не по плечу… Ее саму на буксире надо тащить…

Начальник тяги, оскорбленный, встал.

— Ладно, на буксире или не на буксире, об этом сейчас толковать не станем. Я только об одном дружески тебя прошу. Ты мне в своем цеху преград не чини…

Теперь Осташко обходил стороной конторки начальников, поняв, что все равно ничего там не добиться. Но его можно было увидеть то в одном, то в другом цеху — лазил, копался среди разного заводского хлама и старья, присматривался к снятым с паровозов частям, отыскивал единственно ему нужную. Благо, что никто с заводской территории не гнал: как-никак старый заказчик. На второй день поисков облюбовал где-то аж на седьмом, заросшем лебедой пути искалеченный бомбежкой паровозик своей же серии… Он стоял без тендера, с разбитым котлом, но часть, позарез нужная старому машинисту, к счастью, уцелела… Игнат Кузьмич раздобыл тали, тележку, снял и перетащил к своей «овечке» недостающую деталь. Вот тут и помог лишь початый тогда в конторке Кондюшина и прибереженный литр… Ночью двое слесарей подсобили поставить недостающую часть на место. Еще несколько дней ушло на то, чтобы привести в порядок остальное — наладить тормоза, проверить жаровые трубы, почистить и смазать все узлы.

Одним октябрьским утром он пришел к Кондюшину.

— Заряжай паровоз.

Кондюшин не удивился, знал, что не напрасно толчется на заводе приятель, однако посмотрел на него жалостливо, сочувственно.

— Куда ж ты теперь, Игнат Кузьмич, поедешь? Слышал сегодня сводку? Бои под Мариуполем…

— Ты панику не распускай и не спеши петь Донбассу заупокойную. Лучше скомандуй насчет зарядки… Чтобы не терять лишнего дня.

На заводе зарядка паровозов горячей водой и паром производилась сразу, с последующим разведением огня, и Игнат Кузьмич, действительно сэкономив время, пустился в свой нелегкий, отчаянный путь.

Бумаги в его потертом, многоскладчатом, как гармошка, портмоне лежали надежные, одну из них подписал даже Никита Изотов, строивший оборонительный рубеж по левому берегу Днепра, чтобы попытаться прикрыть Донбасс. В эти бумаги, пусть и хмуро, и раздраженно, но, все-таки не отказывая в некотором уважении, заглядывали даже уполномоченные управления военных сообщений. Да ведь и поезда шли в основном по одной колее, той, что тянулась на юг, а на север — на север все меньше и реже. И хотя зеленой улицы не получалось, не могло бы в эти дни получиться, Игнат Кузьмич после изрядных мытарств, перебранок, просьб все же проскочил Ростов, затем Таганрог. И вскоре на одном из перегонов, ожидая, когда перед полустанком поднимется семафор, Игнат Кузьмич впервые услышал доносившиеся откуда-то издалека протяжные орудийные раскаты. Справа на откосе насыпи лежал перевернутый вверх колесами четырехосный пульман, и всю широкую выемку вблизи него заполнили выкатившиеся из пульмана крупные полосатые арбузы. На траве со скибками в руках сидели два подростка-ремесленника и лузгали семечки. Игнат Кузьмич спустился с паровоза и подошел к ним.

— Где это гремит, ребята?

— А кто его знает… Мы нездешние. С утра будто тихо было, а сейчас началось… Слышите?

— А вы что здесь делаете? Стережете?

— Не-э, — засмеялся один из сидевших, — мы тикаем. От кого же стеречь? От немцев разве? Так от них не устережешь. Вот и присели подзаправиться. Да и вы, дядь, берите. Все равно пропадет…

— Откуда ж тикаете?

— Из Мелитополя.

Дальше парнишек расспрашивать было бесполезно, да и в дороге они находились пятый день и теперь сами питались слухами. Игнат Кузьмич, разостлав на тендере брезент, поставил Саньку и ремесленников цепочкой, они, передавая арбузы из рук в руки, грузили их на паровоз, пока не вздернулось вверх крыло семафора. Открыт был и выходной. Игнат Кузьмич, чуть замедлив ход паровоза, проехал мимо безлюдного перрона, только удивился, что не показалась, не выглянула даже красная фуражка дежурного. Неужели так и ехать без разрешения на занятие перегона? Но ведь семафор-то поднят?!

Заходило солнце; предвечерняя степь лежала тихой и умиротворенной, придорожные рощицы манили уютными, по-осеннему золотистыми лужайками, в небе стаились перед скорым отлетом грачи. Осташко высунулся из окошка паровозной будки и, прислушиваясь к ровному дыханию машины, ощущая боком жаркую топку, у которой орудовал Санька, невольно перенесся мыслью в далекое минувшее. Тогда, двенадцать лет назад, еще никто не посмел бы назвать железной клячей его «ОВ-285». Шахтеры добыли к Первомаю сверхплановый эшелон и доставить его в Москву поручили Игнату Кузьмичу. Паровоз был украшен так, словно и сам приглашался присутствовать на праздничном параде. В пути, на одной из узловых станций, машинисту передали газету, где были напечатаны стихи известного поэта.