— А чем же ваш первый взвод так уж знаменит?

— Так у нас же полная дружба народов. Со всех республик и краев собрались. Это раз! А два — начальство-то какое! И председатели колхозов, и председатель сельсовета, и художник, — восторженно стал перечислять Шкодин и запнулся, не зная, кого еще добавить к этому перечню. Разве Букаева, Кирьянова, Нечипуренко?..

— Ну, в такое начальство, а может, и повыше и ты наверняка попадешь после войны, — усмехнулся Широнин.

— Нет, я, откровенно вам сказать, после войны на какой-либо большой завод хочу податься. Больше всего на авиационный тянет. Вы сами, товарищ гвардии лейтенант, не по заводскому делу раньше были?

Чуть забегая вперед Широнина, искоса бросая на него пытливые взгляды и по-прежнему нет-нет да и присваивая ему гвардейское звание, Петя пытался точнее определить, что именно представляет собой его спутник. За тридцать лет, а только лейтенант. Значит, не кадровый, из запаса.

— Был и по заводскому, а в последнее время учитель! — сказал Широнин.

— О-о! — только и смог обрадованно воскликнуть Шкодин и после паузы, доверительно, словно желая предстать перед недавним учителем в наилучшем свете, сообщил: — А я же в тридцать девятом в Артеке был, товарищ гвардии лейтенант. Наша дружина на всю Курскую область славилась. Меня, как председателя совета, и послали. Правда, потом, когда вернулись, одна промашка вышла, сейчас неловко и говорить…

— А все-таки что за промашка? — полюбопытствовал Петр Николаевич, которому все больше и больше нравился сопровождавший его паренек.

— Вернулся из Артека, а тут освободительный поход начался, я и сбежал из школы, поехал в Западную Украину. Эх, думаю, была не была, или орден заработаю, или выговор.

— И что же?

— Да выговор. Меня дальше Шепетовки не пустили. И разжаловали с председателя.

— Ну, а в финляндской не участвовал? — придавая вопросу самый серьезный тон, поинтересовался Широнин.

— В финляндской не пришлось. Туда еще дальше… Все равно бы не доехал. Да знаете ж, товарищ лейтенант, дело было мальчишеское, — попросил отнестись к нему снисходительно Петя. — Все не терпелось. Кто ж его знал, что через три года так получится…

В штабе батальона Широнин представился командиру старшему лейтенанту Решетову, рыхлому блондину с пушкинскими бакенбардами. Здесь беседа была еще короче. Решетов отчитывал какого-то старшину за пропавшую и до сих пор не найденную подводу с боеприпасами. Старшина стоял навытяжку, не шевелясь, уставив на комбата кроткие немигающие глаза, точно смирившись с тем, что ему будет учинен по крайней мере двухчасовый разнос. При появлении незнакомого офицера Решетов не отпустил старшину, но прервал разнос, бегло просмотрел документы Широнина.

— Пойдете к Леонову, — после минуты раздумья решил он, — примите первый взвод. Шкодин, отведи, — и сразу же — теперь ведь Широнин стал своим — вновь повернул к старшине гневное, раздраженное лицо.

Побывав и у командира роты, Широнин вместе со Шкодиным теперь шел к стоявшим поодаль от села полуразрушенным постройкам фермы, где размещался первый взвод.

— Взяли бы вы меня к себе, товарищ гвардии лейтенант, — говорил по пути Шкодин, обрадованный назначением Широнина.

— Так ты же в первом взводе и есть.

— Я не про то… Ординарцем бы к себе.

— Мне, друг, ординарец не полагается.

— Ну, просто бы так, как это, вестовым, что ли?.. Надоело все по штабам да по штабам. А вот и наш взвод. Не поскользнитесь. По приступочкам… Осторожнее… Их тут не разглядеть.

Постройка, в которую вошли Широнин и Шкодин, была без потолка и крыши — всего-навсего четыре заледеневшие стены, по-сиротски стоявшие в степи. Они укрывали лишь от ветра. У одной из стен шумно, без умолку трещали два костра.

У веселого, жаркого огня сгрудились красноармейцы.

Слышался ровный голос, каким обычно читают письмо, и он то и дело обрывался смехом и замечаниями собравшихся.

— «Сегодня, товарищи, у нас праздник: торжественно сдали завхозу костыли. По этому поводу разрешили себе и сто грамм».

— Не теряются ребята!

— Торопов насчет этого расторопный.

— «Выпили за ваше здоровье, друзья, — продолжал ровный голос, — за наш первый взвод, и не думайте, что повеселели, ни черта; наоборот, такая смертная госпитальная тоска взяла, что выпимши и письмо это стали писать, может, вы хоть душок почуете…»

— И за это спасибо!

— Напишите им, товарищ старшина, что и у нас это добро в наступлении бывает.

— Товарищ старшина, — позвал Шкодин Зимина. Тот обернул потемневшее, разморенное теплом лицо, глянул на вошедших чуть слезящимися и от смеха и от едкого дыма глазами. — Вот товарищ лейтенант к нам в первый взвод.

Зимин шагнул к Петру Николаевичу, и Широнин протянул ему свою сухонькую, легонькую руку, уважительно пожал зиминскую — загрубевшую, будто набрякшую в только что законченных хлопотных трудах.

— К нам, командиром? Давно ждем, товарищ лейтенант, — прояснилось в мягкой, дружелюбной улыбке лицо Зимина.

У костра обернулись и тоже с нетаимой заинтересованностью смотрели на прибывшего офицера Чертенков, Букаев, Кирьянов, Болтушкин.

— Ну вот и дождались, коль ждали. — Петр Николаевич переводил пристальный взгляд с одного красноармейца на другого, и невольно возникала мысль, что где-то и когда-то — по крайней мере, вот этих троих или четверых — уже видел. Это чувство было настолько смутным, что сейчас не стал разбираться в нем, прошел мимо расступившихся солдат к первому костру, поближе к языкастому, приветливому пламени.

— А жилье у вас, товарищи, скажем прямо, неважнецкое, — Широнин глянул в небо, с которого продолжал валить снег. — Не гостиница «Москва».

— И то хорошо, что не в голой степи, товарищ лейтенант, — отозвался Кирьянов, а за ним и другие.

— Та всэ ж таки затышок!

— Чего еще в наступлении?

— Фриц нам здесь блиндажей не успел приготовить.

— На кой ляд они нам и нужны.

— Наше жилье сейчас такое… Отогрелся, ноги на плечи — и дальше! — проговорил Букаев своим сиплым баском, которому непогода и бездомные ночевки придали еще более густой, низкий тембр.

А Петр Николаевич, услышав этот басок, щупнул взглядом быстрых глаз крупные черты лица Букаева и вновь ощутил прежнее, пока безотчетное чувство чего-то знакомого.

— Где-то мы с вами будто встречались? — спросил он, пытаясь из тысячи фронтовых встреч выхватить памятью ту единственную, о которой ему напоминали эти лица.

— Может, и встречались, товарищ лейтенант… Из-за Дона идем.

— Из-за Дона? Так правильно же… Вот там и виделись. На марше. Неподалеку от Самарина. Так ведь?

— А, вспомнил и я, — осклабился Зимин, и сам теперь узнавая лейтенанта с лыжами. — Мы вам помогали тогда машину вытащить. Вы еще насчет шинелей посмеялись, новые, мол, слишком.

— Верно, было такое… Ну, а шинельки у вас после того пообносились, слов нет, пообносились, а-я-яй, я-яй! — Широнин шутливо качал головой, окидывая взором действительно побуревшую, словно мятую вальками одежду красноармейцев.

Вон чья-то — зазевался ее хозяин — прихвачена костром; другую не полоснул ли шальной, горячий осколок?

— О том не жалеем, товарищ лейтенант, — деловито заметил Кирьянов. Ему показалось, что глаза лейтенанта остановились именно на его шинели, рукав которой в одной из атак под Холодной Горой был разодран немецким штыком и теперь наспех заштопан. — Фрицу Харьков больно уж понравился, не хотел с ним расставаться, выковыривать пришлось с каждого переулка.

— Вот же как на фронте получается, на две тысячи километров он размахнулся, а с кем не встретишься! — довольный сегодняшним совпадением, проговорил Широнин и оживился, вспоминая. — Да, а командир, что вас тогда вел… Канунников. Где он теперь? Это же мой ученик!

— Убило его, товарищ лейтенант. — Зимин нагнулся, стал осторожно поправлять отвалившиеся от костра, подернутые серебристым пушком пепла веточки. — Уже в самом Харькове убило, перед Южным вокзалом. Когда мы с марша пришли, он во вторую роту попал. Его за прорыв и к награде представили. Красную звездочку дали. Заходил после к нам в роту, веселый был такой…