— За мной!.. Вперед! С ходу возьмем, с ходу!

Подбегая к изрытому подножию высоты, он направил автомат на оголенно-черные, давно сбросившие иней кусты, за которыми метнулись немцы. Нажал спусковой крючок, и один из немцев стал заваливаться на спину. Алексей не снимал пальца со спуска. Когда упал и другой немец, не сразу понял, что этого убил уже не он, а бежавший рядом Вдовин, собственный же диск кончился, опустел…

Но теперь они, оскальзываясь, вгрузая в снег, поднимались на вершину. По обратному скату сбегали, падали, вжимались в укрытия те из оставшихся немцев, что занимали подкову окопов за дотом. Эти уже были не страшны. Замолк, добит артиллеристами и дот. Какой-то красноармеец пристраивал у валуна ручной пулемет, чтобы открыть по дороге огонь, и вдруг скорчился, выпустил из рук сошки. Алексей подскочил к нему и узнал Алимбаева.

— Все… кончал моя, политрук… Все… И второй номер кончался, и Алимбаев…

Бессвязно успокаивая тяжелораненого Алимбаева, Осташко оттащил его за валун и вернулся к пулемету. К нему, пригибаясь, подбежал Сафонов.

— Здесь я сам справлюсь, — выкрикнул Алексей, — а ты живей во второй взвод… Пусть выдвигаются к колодцу. К колодцу, повтори!

— К колодцу, товарищ политрук, — послушно повторил Сафонов и побежал вниз.

— И связь сюда поскорей!.. — приказал вдогонку Алексей.

Торопливо выбирая наиболее выгодную позицию, он установил пулемет. «Вот теперь задам, вот теперь задам!» — билась торжествующая, мстительная мысль. По двинувшейся в контратаку цепи гитлеровцев уже вели огонь и подоспевшие на высоту красноармейцы первой роты. Но пулемет Осташко здесь главенствовал, и после нескольких коротких очередей, убеждаясь, что каждая из них не напрасна, он уже посылал длинные очереди и счастливо, с жадностью смотрел, как в смятении изламывается цепь, оставляет на снегу убитых, замедляет свое движение…

Потянуло, нестерпимо потянуло посмотреть назад, туда, где остался Борисов. Белое текучее марево между темно-бурыми тучами и землей колыхалось, не рассеивалось, и отыскать торопившимся взглядом ту воронку, в которой лежал Роман, Осташко не смог, но заметил, как прыжками пересекал недавнюю «ничейную» полосу Браточкин, а вслед за ним бежал кто-то маленький, размахивающий санитарной сумкой… Аня?!

Алексей снова припал к пулемету. Цепь немцев откатывалась назад, ее словно сносило переменчивым хлестким ветром вместе с поземкой, распущенными седыми косами стелившейся по степи. Правее показались выдвигавшиеся к колодцу наперерез отступавшим стрелки второго взвода, куда Алексей послал Сафонова. Невидимая отсюда немецкая батарея повела по ним огонь. Но накрыть их, рассредоточившихся в мелкие группы, ей не удавалось. Снаряды падали с перелетом. Очереди пулемета, у которого лежал Осташко, еще могли достать торопившихся в укрытия немцев. Надо только заменить порожний диск. Есть ли он? Огляделся, увидел его в снегу, привстал и потянулся к нему рукой, но в это время словно многотонный молот сверкнул и обрушился сверху… Режущий удар по ногам… Боль хлынула выше, сжала сердце…

Он очнулся от какой-то подбрасывающей все тело тряски, очнулся и почувствовал прежде всего не ту боль, что прижала его к земле, нет, болели не ноги, а лицо — ветер обжигал и покалывал щеки; с силой летели навстречу, залепливали лицо хлопья и комья снега. И в ушах звенело тявканье, заливистый, нестихающий лай… Откуда взялось столько собак? Или все это мерещится? Попробовал поднять руку и не смог. Привязана. Ремни и на груди. Подбородком раздвинул воротник, приподнял голову и увидел перед собой упряжку мчавшихся по снегу лаек, понял, что его везут на санитарных нартах. Сани хорошо скользили по ровному насту, но на пути попадались рытвины, кочки, камни, тогда сани подбрасывало, и Алексей стал чуять и главную свою боль — в ноге, выше колена. Где же, однако, его возница? Что он так гонит? Впереди бегущих собак что-то темнело… Еще одни нарты, и на них человек… Алексей напрягся, закричал, но ветер отбрасывал его зов, не умолкал и собачий лай, и, осознав свою полную беспомощность, он откинулся назад, на спину.

Лишь спустя какое-то время почувствовал сквозь подступившую дрему, что тряска прекратилась, сменилась приятным спокойствием. Упряжка стояла. И не одна. Неподалеку скучились еще четверо или пятеро нарт, и между ними ходили и оглядывали свою поклажу погонщики. Осташко заворочался.

— Что, милый? — наклонилось над ним незнакомое, с заиндевевшими бровями и ресницами лицо. — Беспокойно? Потерпи, скоро уже будем на месте.

— Подвези меня туда, — кивнул Осташко в сторону скучившихся саней. Мелькнула мысль, что там кто-либо из его роты. Может быть, даже Борисов… Не убит тогда… ранен, подобран…

Погонщик подтолкнул руками нарты, и Алексей опознал на соседних санях Уремина.

— Егорыч? Куда тебя?

— В грудь садануло, товарищ политрук… Пулевое… — с трудом, натужно выговорил Уремин. — Уже на самой верхушке скосило… Я видел, как вы упали… Но высотка за нами осталась… Не напрасно, выходит…

— А Борисов? — с надеждой, что Уремин видел, как подобрали и командира роты, спросил Алексей.

— Капитана наповал… Остался там с Киселевым…

Алексей закрыл глаза, замолчал. Вот и приплыла к последнему причалу шхуна с веселым юнгой. И где? На Ловати.

— А Вдовин, другие?

— Вдовина не тронуло, цел мужичок. Он же взвод и повел, когда лейтенанта убило… Тогда же и Джапанова…

— И Джапанова?

— Его ранило. Он тоже с нами, вон, кажись, на тех нартах…

Алексей хотел повернуться, но тут же, с исказившимся от боли лицом, поник.

— Вам плохо, товарищ политрук? Этот клятый собачий батальон и здорового растрясет… Сюда-то я вас осторожненько доставил на своей Флейте, а обратно, видите, как получилось…

— И спеленали, как малят, — с горечью добавил Осташко, представляя, как круто повернется теперь вся жизнь. Надолго попал в руки санитаров, медсестер, врачей. А что потом? Что будет потом?

Уже начинало темнеть, когда въехали в боровой лес. Хотя дорога была здесь накатанной, нарты, влекомые почуявшими конец пути собаками, то и дело обивались на обочину, спрямляли углы, и тогда ветки подлеска хлестали лицо. Все слышнее становилось какое-то частое монотонное постукивание, будто множество дятлов долбило червонно-бронзовую кору сосен. «Движок», — догадался Алексей, разгадывая это постукивание и легкий запах бензина, что вплетался в морозный воздух. Между деревьями показались большие темно-зеленые палатки полевого госпиталя. К остановившимся нартам подошли вместе с возницей два санитара с носилками.

— Вот и добрались, товарищ политрук, — стал развязывать ремни погонщик. — Укачало небось? Перекатывайтесь-ка осторожненько сюда.

— Его сперва возьмите, — кивнул Алексей на нарты, где молчаливо лежал Уремин.

— Возьмем потом и его. Не беспокойтесь, порядок знаем…

— Не потом, а сейчас… Порядок! Это что, железнодорожные кассы? Несите его, говорю.

— Можно и так, — согласились санитары, подошли к Уремину. Переложили на носилки, понесли. Поравнявшись с нартами Алексея, Уремин приподнялся, и в его невнятном хрипе удалось расслышать только слово «вместе»…

— Вместе… Будем вместе… — подбодрил красноармейца Осташко.

…Теперь уже всамделишные дятлы по-утреннему звонко и неутомимо стучали над головой Алексея. Обложенный химическими грелками, наслаждаясь их успокоительным теплом, он лежал на розвальнях, которые должны были везти его дальше, в эвакопункт. Позади оставались изнурительная госпитальная ночь, жесткий операционный стол и такая же жесткая для изболевшегося, изрезанного тела койка. После снотворного, что ему дали на ночь, все еще не прошло обманчивое, задержавшееся на грани странной отрешенности от всего пережитого спокойствие. Небо с врезанными в него темно-зелеными кронами сосен яснело спокойно, задумчиво, кротко, совсем не то небо, что нехотя, в метели приподнималось над окопами вчера утром, когда началась атака… Бой, оранжевый полушубок на снегу, искрящаяся амбразура, пульсирующие, отдающие в руку толчки автомата, обледенелый валун и рядом с ним страдальчески искривленное лицо Алимбаева… Все это за ночь много раз вставало перед глазами, много раз заново передумывалось… А сейчас сильнее всего усталость, изнеможение. Мысли роились бессвязно, лишенные цепкости. Поляна, на которой располагался госпиталь, судя по тому, что они ехали лесной дорогой часа два, укрылась в самой глубине бора. Летом здесь, наверное, была нерушимая тишь, земляничное и грибное раздолье, хотя кто бы мог повадиться за этими дарами в такую глухую, далекую от селений пущу? И тем удивительнее было увидеть на краю поляны, там, где она клонилась к ложбине, к роднику, замшелую старинную часовенку. Срубленная из крепкого дерева, с трехшатровой крышей, ярко-зеленый мох которой присыпало на северном скате снегом, она, казалось, поднялась, выросла из земли и старилась вместе с окружавшими ее вековыми соснами, вместе с совами, что могли бы свить в, пожалуй, свили здесь свои гнезда. Кто породил здесь эту сказку? В чью древнюю славу? В чей добрый спомин? Залюбовавшимся взглядом Алексей ласкал часовенку, чувствуя, как мысли освобождаются от болезненной вялости и сквозь горькую память о вчерашнем бое обращаются к истокам этой неожиданно явленной здесь, в древнем бору, красоты.