— Воля твоя, великолепный. Но только умоляю тебя: не спеши считать время, прежде чем сядешь за поджидающий тебя скромный стол.

Введя Алексея в блиндаж, Мамраимов торжествующе следил за тем, какое впечатление произведет на гостя все приготовленное для пиршества. Вина с этикетками на разных языках. Трофейные сардины… Янтарная плитка то ли масла, то ли сыра… Колбасы… Дымившийся с каким-то варевом закопченный котелок выглядел неказистым, бедным родственником на этом парадном смотре.

— Вижу, вижу, как был наш Рустам чревоугодником, так и остался, — с усмешливой укоризной покачал Алексей головой.

— Но теперь не в ущерб нашим армейским запасам, Алеша, — поспешил заметить Мамраимов. — Произошла экспроприация экспроприаторов. Сам понимаешь, саперы в такие сооружения входят по боевому уставу первыми. Так рассказывай, Алеша, давно ты на Брянском?

— С апреля… Прямо из госпиталя…

— Довелось уже побывать? Тяжелое?

— Так, среднее, осколочное… В ногу… Кого еще встречал из наших?

— Представь себе, недавно встретил, когда стояли в Ефремове, Кострова! Помнишь, преподавал партийно-массовую?.. Сейчас начальником политотдела дивизии… Спросил у него про Мараховца… Уехал сразу же после нас на фронт, кажется в Карелию. Комиссарил в лыжном батальоне… Ну, а из нашего выпуска переписываюсь с Оршаковым, он в дивизионной парткомиссии где-то на Воронежском фронте; с Соловьевым, он, как и мы с тобой, замполит в батальоне… О Фикслере я тебе писал?

— А что с ним?

— Подорвался на мине… Весной лежал в Костроме. Но вот что-то молчит…

Рассказывая, Мамраимов откупоривал бутылки и, подняв одну из них, присмотрелся на свет.

— Признаюсь, Алеша, что все эти жидкости я не задумываясь променял бы на один бокал нашего уратюбинского… А это что ж? Вот, например, какой-то доппель, или, тьфу, ниппель… Военфельдшер пробовал, говорит, что полезен для страдающих недостатком кислотности. Нам это ни к чему. Давай лучше проверим коньячок. Кажется, французский. От такого и Евсепян не отказался бы… Помнишь его нотации: «Ах, как вам не совестно! А еще будущие политруки!» Кстати, знаешь, где он? Остался в Ташкенте, подготавливает третий выпуск…

— А Хаким… заместитель наркома из Кара-Калпакии?

— Садыков? Погиб на Кубани… И вот от Цурикова третий месяц ни строки…

— Да и мне он не писал. Может, перебросили в тыл, к партизанам? Сам он из Белоруссии.

— Это возможно. За что же мы все-таки с тобой выпьем, Алеша? Предлагаю за начало нашего пути, за Ташкент. Как он тебе, донбассцу, вспоминается? Тепло?

— Тепло… Проводил в дорогу по-братски…

— И за всех однокурсников!.. Сколько нас тогда ехало? Сто двадцать, и за тех, кто дожил, и в память тех, кто не дожил…

Они чокнулись, но донести кружки до губ не успели…

Громовой, направленный по вертикали удар встряхнул блиндаж, перехватил дыхание, выплеснул коньяк и, казалось, с урчанием ввинчиваясь в землю, замер где-то глубоко под ногами… Они еще не пришли в себя, не поняли, что произошло, как новый, еще большей силы разрыв осыпал с потолка землю, заново припечатал их, пытавшихся было вскочить, к табуретам. И тут снова — в третий раз, в четвертый… Наступившая после этого тишина казалась такой же громовой, оглушающей.

— Фу ты, басмач проклятый, — выругался Мамраимов, отирая с лица капли выплеснутого вина. — И пригубить, сволочь, не дал…

— Вот тебе и муха, — поддел приятеля Алексей, прислушиваясь к удалявшемуся шуму моторов.

В блиндаж вбежал солдат, тот самый, что сопровождал Алексея.

— Это, товарищ старший лейтенант, один какой-то залетный бродяга разгрузился. Другие стороной прошли. Наверное, все туда же, к переправе.

— Никого не задело? — осведомился Мамраимов.

— Помиловало. Ни царапинки. Полусотки он бросил.

— А тебе этого мало? Скажи, чтобы не толклись кучей у блиндажа. А то еще накличут.

Возвращаясь к роли гостеприимного хозяина, Мамраимов откупорил другую бутылку, наполнил кружки.

— Что ж поделаешь, Алеша, — извиняющимся тоном произнес он. — Не в чайхане сидим…

— Оно так, а все ж признайся откровенно, кто из вас умудрился здесь остановиться и выбрал это место — ты или комбат?

— Начштаба, а что?

— Передай тогда ему, что он того, — Алексей выразительно повертел пальцем у виска. — Эти ведь блиндажи у немцев на карте как вот на ладони. Они вправе считать, что раз здесь располагался их штаб, то, значит, и наш разместится. Может, потому и оставили целыми эти мышеловки…

— Так ведь непробиваемые…

— А это еще надо проверить…

Он как напророчествовал. По ступенькам скатился тот же солдат, встревоженно выкрикнул:

— Воздух, товарищ старший лейтенант… Опять заходят… Пятеро…

Осташко подмигнул Мамраимову — понял? — коротким тычком стукнул свою кружку о его, выпил… Потом началась, как он спустя час рассказывал Фещуку, закуска… Первые бомбы свалились поодаль от их блиндажа, но затем одна точно угодила в площадку у входа; взрывной волной вышибло дверь, бросило Алексея в угол. Ударившись о стойку, которой крепился потолок, он на какое-то время потерял сознание. Когда очнулся, все перед глазами спуталось, покачивалось — стены, опустевший стол, засыпанный осколками стекла пол… Кончили, отбомбились или же нет? Может, это не тишина, а просто он оглох? Но услышал, как позванивают, перекатываясь по настилу бутылки, котелок. Шевельнул отяжелевшими руками, ногами. Блиндаж полнился густой, медленно оседающей бурой пылью, и Алексей увидел в противоположном углу Мамраимова. Он тоже сидел на полу и недоверчиво себя ощупывал. В полусумраке ворочались белки очумелых глаз. Вопреки всему только что пережитому, вернее, как нервная разрядка после пережитого, Алексей затрясся от подступившего смеха.

— Эй, прекраснейший из прекрасных!

— А? Кто это? — невнятно откликнулся Мамраимов.

— Да кто же? Я, Алексей.

— Как ты там, Алеша?

— Ну, друг, угостил ты меня… Правда, эмир бухарский ни при чем… Сюда бы сейчас Ивана Андреевича Крылова. Почище демьяновой ухи получилось!..

Пошатываясь, все еще не придя в себя, они выбрались из блиндажа. Четверка «юнкерсов» уже уходила на запад. В километре от блиндажей над степью клубился дегтярно-черный факел. Очевидно, один из бомбардировщиков упал, подбитый зенитчиками. Шел седьмой день Орловской битвы.

Огневой вал, тот огневой вал, что с рассветом двенадцатого июля грозно встал и двинулся вперед по всей протянувшейся на сотни километров кромке орловского выступа, неотвратимо катился к Орлу, охватывая его с юго-востока и севера, укорачивая и сжимая вражеский, нацеленный в сердце страны плацдарм. Днем под серо-голубым, не терявшим своей высоты небом его обозначали густые, свивающиеся в геркулесовые столбы дымы, обозначала подвижная, то и дело меняющаяся граница мглы, в которой огнились хвостатые кометы «катюш» и чернильно, словно расплываясь на промокательной бумаге, возникали сгустки снарядных и бомбовых разрывов. Но и ночью не остывала, бурлила устремленная к пригородам Орла лава. И еще сильнее становилась духота ночей от развешиваемых ночными бомбардировщиками и долго золотившихся над нескошенными полями осветительных ракет, от схлестнувшихся трассирующих очередей, от множества рукотворных зарниц.

В одну из таких жарких, словно бы вобравших весь остаточный июльский зной, ночей вдруг благодетельно собралась и зашумела гроза. Батальон Фещука, к вечеру занявший Домнино, одно из сел, находившихся на ближних подступах к Орлу, тогда же в конце дня со скоротечными боями продвинулся дальше и, когда стемнело, остановился в поле, на промежуточном рубеже к Шамардино. Дождь ударил хлестко и крупно, сверкнули молнии. Ржаное неубранное поле было изрыто капонирами, ровиками, щелями, но укрываться в них, подтапливаемых ливнем, бессмысленно. Да они просто оказались милостивыми и желанными, эти освежающие струи, и в первые минуты, сняв пилотки, солдаты охотно подставляли им разгоряченные лица. Но Фещуку надо было развернуть карту, и Новожилов разыскал и принес жерди — то ли артиллерийские реперы, то ли вехи, оставленные саперами, — и навесил плащ-палатку. Сюда же подтянули связь. Фещук стал докладывать Савичу обстановку.