— Я и сам так считаю, — обрадовался Морковин, — а все же не решался, думаю, обнадежу человека, а вдруг напрасно… Еще больнее ему будет. Не хотелось бы… А вот и тот бугорок, что мы тогда, помните, перебегали.

Колонна вначале шла по четыре, после переправы — по двое, а сейчас поднималась на небольшой пологий холм по одному, и отсюда, если они не ошиблись, до КП знакомого батальона рукой подать. Сменят они его, или же он потеснится и останется на переднем крае?

Офицеры, поджидавшие их на пятачке у блиндажа, были все с автоматами, вещмешками, и Алексей понял, что они уходят, сменяются. Командиры рот — здешние и прибывшие — деловито разошлись по окопам: одни сдать участок, другие принять. Алексей увидел в блиндаже задержавшегося Перекатного. Перетряхивая содержимое полевой сумки, он рвал и сжигал ненужные бумаги.

— А, снайпер?! — узнал Перекатный Осташко. — Что ж, располагайся, хозяйничай, истребляй живую силу и технику.

— А ты, вижу, так пакуешься, будто уже прямо в Краснодар собрался?

— Прямо никак не получится. Пока на легкий перекур, в резерв.

Пожали друг другу руки, расстались.

Ночь была на исходе. Истомно перед рассветом стрекотали в степи кузнечики. Даже в эти предутренние часы степь казалась знойной, оттого что резче, душистее стал запах трав в меняющихся токах воздуха. В испарине белела пойма реки. На небе убавлялось и убавлялось звезд, и вскоре только одна, крупная, будто ограненная невидимой искусной рукой, льдисто, зеленоватыми переливами сверкала в вышине. Наконец погасла и она. Начинался первый фронтовой день. Но это был еще не тот день, о котором столько думали и которого так ждали. Тот перевалил через размеренную обыденность быстро устоявшейся окопной жизни, подошел неделей позже и сразу прояснил, придал смысл всему, что пришлось приметить на пути от Верхних Хуторов к переднему краю.

В этот день Алексей только хотел было послать связного в штаб полка за сводкой, когда Новожилов позвал его к телефону. Звонил Каретников.

— Вы слушаете Москву?

— Нет… Вы же знаете… — удивленно ответил Алексей. Принимать сводки батальонными рациями не разрешалось, экономили питание.

— Настройся быстрее. По такому случаю не грех… Началось левее нас…

Осташко кинулся к землянке связистов.

Из треска незатихавших радиопомех прорвался баритон Левитана. Уже одно то, что именно он читал сообщение Совинформбюро, придавало этому сообщению особую значительность. Но где и что произошло? Непонятно. Пропустили начало. Диктор перечислял, сколько уничтожено гитлеровцев, танков, самолетов, орудий. Ясно, что не какая-то частная операция, цифры по масштабам целого фронта, нескольких фронтов… Каретников сказал, что левее… На Центральном? На Воронежском? Или еще южнее?

Вошел Фещук. Алексей передал ему один наушник.

— Сейчас повторят.

Пауза — и затем послышалось:

— «С утра пятого июля наши войска на орловско-курском и белгородском направлениях вели упорные бои с перешедшими в наступление крупными силами пехоты и танков противника…»

Потом они сидели над картой, той старой, просвечивающейся на изгибах картой Осташко, искали названные населенные пункты, командовали армиями, корпусами, поднимали в воздух авиаполки, вводили в сражение стратегические резервы Верховного…

Алексей первым вернулся с этих полководческих вершин к своему батальону.

— Надо пойти по ротам. Тебе Савич не звонил сегодня?

— Звонил. Напомнил, что в силе остается прежний приказ. Обещал быть у нас.

Прежний приказ, доведенный три дня назад до командиров батальонов и рот, тогда показался повторением обычного. Держаться настороже… Проверить боекомплекты… Усилить наблюдение за противником… Да и в появлении двух артиллерийских офицеров, позавчера облазивших в полосе батальона весь передний край, тоже, казалось, ничего нового не было… Недаром же едят хлеб… Отрабатывают взаимодействие, только и всего. Но сейчас, после услышанного по радио, все это вступало в прямую или косвенную связь с тем, что происходило левее, под Курском… И потому после дня, заполненного ожиданием новых вестей и мыслями о тех, что уже становились как бы старыми, после прихода к вечеру запоздавших газет и заново перечитанного во взводах сообщения Совинформбюро, после всего этого выставили на ночь добавочные секреты, легли спать не раздевшись, только сняв пояса.

А ночь была душной, жаркой, июльская ночь, когда, кажется, и в безлунной темноте дозревают хлеба; но  т а м  было еще жарче…

На заре всех разбудил гул орудий. Был он не близок, доносился откуда-то с правого фланга, со стороны Вяжей или еще дальше, может быть, из полосы соседней третьей армии. Фещук, на ходу подпоясываясь, вышел из блиндажа. Трилисский обзванивал роты: «Из секретов вернулись? Ничего не слышали? А ты случайно не глухарей посылал? Ну, добре, добре».

Потом передал трубку Алексею. Снова звонил Каретников. В такой ранний час стал спрашивать, когда именно в ротах будут проводиться собрания коммунистов, оформлены ли поданные заявления о приеме в партию. И неужели ни слова о том, что началось у соседей? Нет, все-таки поинтересовался:

— А как сегодняшняя побудка? Понравилась? Слышите?

— Да, товарищ майор, что, и нам этого ждать?

— Ждать надо всегда… Для этого мы тут и поставлены. Однако думаю, что партсобрание провести успеете. Но не затягивайте, не затягивайте, а пока ждите у себя первого…

Через час пришел Савич. Еще не размявшийся после ночи, то и дело потирающий впалые, бледные щеки. Снял планшетку и расположился за столом, видимо, надолго.

С минуту молча прислушивался. Орудийный гул затихал, прерывался все большими паузами.

— Вот и кончилась их легкая музыка. Другую им сейчас здесь, пожалуй, не завести. А у нас своя работа…

Он вынул из планшетки и развернул карту…

Артиллерийская канонада, что донеслась до батальона утром седьмого июля, была отзвуком скоротечного боя, предпринятого немцами, вероятно, с целью показать, что, мол, и здесь, на орловском выступе, они активны, способны, может, и на больший, упреждающий коварный удар. Не пробуйте, мол, маневрировать резервами — оттягивать, перебрасывать их, они и здесь могут пригодиться. Все это было не настоящим, не истинно главным, как не настоящей, обманной была и наступившая вслед за этим на весь день тишина над забронзовевшей в знойном мареве степью. Настоящее же, истинное оставалось укрытым от чужого глаза, и напрасно почти в течение всего дня как бы свисал на паутинно-тонкой нити с облачка, плывущего к Мценску, «фокке-вульф». То, чем потаенно жили сейчас штабные блиндажи, ротные и взводные землянки, окопы, темно-зеленые тенистые глубины рощ, придорожные пыльные заросли с натянутыми поверх них маскировочными сетями, чащоба камышей и рогоза на берегу Зуши, укрылось, старалось не обнаружить себя ни для какого, самого пристального взгляда со стороны.

На переднем крае, изгибисто уходившем в неразличимую даль, батальон Фещука занимал четыреста пятьдесят метров. И на этой перепаханной осколками полосе, каждый метр которой поквадратно был взят на вражеский прицел, поджидающе начинен противопехотными и противотанковыми минами, дважды перехлестнут цепкой, готовой впиться в живую человеческую плоть проволокой, командиры рот, взводов, отделений с тщательностью и расчетливостью межевщиков отмеряли каждому из бойцов батальона его метры, а с ними — и его никому не ведомую долю. И те, кому эти метры были уже отмерены, теперь судачили о них то с раздумчивой деловитостью, то с отчаянной лихостью мастеровых, которым выпал трудный, нелегкий пай.

— Слышал, что ребята из хозвзвода рассказывают? И дальнобойную мы подтащили!

— Это ж какую, чтоб прямо по Орлу? Мне такая ни к чему. Там, в Орле, мне и гранаты бы хватило…

— А какую же тебе здесь нужно?

— А такую, чтобы я мог башку над окопом поднять.

— Башку над окопом? Только и всего? А по ничейной кто за тебя побежит? И дальше?